Страница 5 из 85
Управляющий то угрожал, то обещал большую награду, но рисковать своей головой не хотел никто. В эту минуту к заводу подбежал Тан Сенузи, который только что возвратился из Тьепи. Не раздумывая ни минуты, бурильный мастер вскочил в бадью и деловито распорядился начать подъем. Заскрипел блок, натянулись канаты. Мачта стала раскачиваться из стороны в сторону. На огромной высоте бадью с силой ударило о трубу. Крутясь в воздухе, вниз полетел головной платок. Многие, следившие за бадьей, опустили глаза, чтобы не видеть, как в борьбе с ураганом гибнет смельчак. Но Тан Сенузи уже обрубал старые. оттяжки и крепил новые прочные тросы.
Около часа его душило ветром, швыряло и било о трубу… В самый последний момент, когда управляющий уже стал улыбаться, так как труба становилась на место, бурильного мастера швырнуло порывом ветра так сильно, что он ударился головой о железо и лишился сознания…
Рана оказалась тяжелой. Тан Сенузи с этого времени начал слепнуть. Скоро его уволили, назначив за подвиг небольшое единовременное пособие. Тогда, по совету брата, только что освобожденного из тюрьмы «Ноуса Кембанг», известной своими застенками и малярийными комарами, Тан Сенузи первый раз в жизни осмелился поднять голос против хозяев. Он подал на Дорскую компанию в суд, требуя компенсации за увечье.
Либеральный судья, бывший член Сарекат-Раята[2], присудил старику пожизненную пенсию за счет нефтяной концессии «Мадо-Дьепон». Бурильный мастер торжествовал, но радость была преждевременной. Дельцы из Дорской компании нашли размер пенсии слишком высоким и поручили своим юристам опротестовать постановление, представив все дело так, как будто увечье произошло по собственной неосторожности потерпевшего. Началась бесконечная судебная волокита, в результате которой дело назначили на Пересмотр в сурабайском суде.
Старый полуслепой Тан Сенузи за все это время не получил от компании ни одного талера, но продолжал упорно отстаивать свое право, надеясь на беспристрастие законов. Наль относился к исходу дела скептически, убеждая отца бросить напрасную трепку нервов и сил и не тратить последние гроши на судебную волокиту. Но старик твердо стоял на своем: законы не могут обманывать, справедливость восторжествует! В этой слепой детской вере бурильного мастера поддерживала его падчерица Эрна. Впрочем, старик никогда не считал ее падчерицей, любя как родную дочь.
Наль очень походил на сестру: почти тот же рост, та же крепкая грудь и неширокие плечи; тот же угловатый овал лица, решительный подбородок и маленький рот. Но если Эрна казалась почти вполне европейкой, то ее брат, несмотря на все сходство, был законченным представителем желтой расы. Длинный косой разрез его глаз, то оживленных, то очень задумчивых; широкий спокойный лоб и бугорки скул роднили его облик с наиболее удачными изображениями молодого Сидхархи Готамы, прозванного впоследствии Буддой. Во всяком случае, так показалось Ярцеву, любившему, делать экскурсы в далекое прошлое. Наль был бесспорно менее красив, чем сестра, но в его желто-смуглом лице и во взгляде было что-то свое, глубокое и устойчивое, делавшее его черты не менее значительными, чем подвижное и тонкое лицо Эрны…
Квартира старика Сенузи находилась в арабском квартале, в скромном одноэтажном доме, неподалеку от речки, делившей весь город на две равные части. Ярцев вначале жил в европейском квартале, снимая комнату у старой француженки, переселившейся на Яву из Кохинкины. Старушка ухаживала за ним как за сыном и очень обиделась и огорчилась, когда неблагодарный жилец неожиданно переселился в арабский квартал…
Ярцев стал в доме Сенузи своим человеком. Эрна и даже старик обращались теперь к нему за советами чаще, чем к Налю.
Разгромленное левое профдвижение к этому времени начало вновь оживать, руководимое индонезийской компартией, продолжавшей свою борьбу в условиях жесточайшего террора. Наль начал ходить на тайные собрания молодежи, в работу которых не посвящал ни сестру, ни русского друга.
Из института Эрне пришлось уйти раньше срока, так как плата за право учения была внезапно повышена почти вдвое, а злополучная тяжба отца с нефтяниками все еще продолжалась. На несчастного старика теперь нередко находили сомнения, и он начинал бояться, что пенсия может быть сведена до грошей. Но удар оказался еще тяжелее: решением сурабайского суда концессия «Мадо-Дьепон» освобождалась от всякой материальной ответственности. По показаниям управляющего, новые тросы в момент удара бадьи о трубу были бурильным мастером уже прикреплены, и он мог подать сигнал к спуску бадьи на землю, не дожидаясь, пока труба окончательно встанет на место. Говоря юридическим языком, Тан Сенузи пострадал не во время работы и не по вине нефтяной компании, а из-за собственной неосторожности.
Вернувшись после суда домой, мастер почувствовал себя плохо: дышать стало нечем, воздуха в груди не хватало. Он хотел лечь, покачнулся, приглушенно вскрикнул и упал без чувств на циновку, ударившись головой о ножку кровати. Эрна бросилась к отцу, но волнения старика уже кончились.
Часа через два вернулся с работы Наль. Оцепенело застыв, моргая влажными веками, он наклонился к трупу отца и долго смотрел в любимое сморщенное лицо, не говоря ни слова. Но к Эрне он повернулся внешне спокойным, и только бледные губы смятенно вздрагивали.
— Вот и умер отец, — сказал он тихо и грустно. — Не дождался хороших дней…
С этого времени Наль стал все чаще встречаться туземными рабочими Тандьонг-Перака, великолепного сурабайского порта, через который шла главная линия ввоза и вывоза всей Индонезии. Иногда к Налю ходил поздно вечером мадур[3] Сутомо, игравший, по слухам, крупную роль в «Сарекат Каум Буру» — объединении независимых профсоюзов, перешедшем после разгрома этой организации правительством на нелегальную подпольную работу.
Наль продолжал упорно работать над самообразованием, не отставая от сестры даже в изучении иностранных языков. Японский, благодаря матери, оба они знали с детства и потом продолжали в нем совершенствоваться, считая наполовину родным. Увлечение революционными идеями побудило Наля еще до поступления сестры в институт заняться самостоятельным изучением русского языка, который сначала давался ему с огромным трудом. Русское отделение Эрна выбрала исключительно под влиянием брата. Прежде она собиралась специализироваться в английском языке, но Наль убедил ее поступить на русское отделение и занимался по тем же учебникам, что и она, пользуясь в трудных случаях ее помощью и советами.
После смерти Тана Сенузи, когда Ярцев переехал к ним на квартиру и стал ежедневно практиковаться с ними обоими на своем родном языке, читая им вслух советские газеты, беседуя о прочитанном и исправляя ошибки в произношении и в построении фраз, знания их настолько возросли, что Эрна, которая к этому времени уже бросила институт и поступила на службу, надеялась сдать за весь курс института экстерном и получить диплом переводчицы.
Ярцев сближался с ней день ото дня все больше и больше. Их объединяла любовь к искусству. Они могли часами беседовать о Мопассане и Льве Толстом, о Бетховене и Чайковском. Ярцев был знатоком и тонким ценителем литературы и музыки, хотя сам, по его заверениям, не обладал никакими талантами. Бывать в его обществе стало для Эрны потребностью и удовольствием. Несколько раз они предпринимали совместные праздничные прогулки на соседние острова, а как-то даже поехали вместе в Дьокию осматривать развалины храма Боро-Будура, знаменитого памятника буддийского искусства восьмого века…
О своей прошлой жизни Ярцев никогда не рассказывал, предпочитая другие темы. И только однажды, во время воскресной прогулки на остров Мадуру, правило это было отчасти нарушено.
Случилось так, что в Банганалане, куда пароход прибыл в полдень, обоим захотелось позавтракать. Они зашли в один из тех ночных ресторанов, которые безлюдны и скромны днем и угрожающе шумны после полуночи. Ни воды, ни шербета не оказалось. Ярцев предложил выпить некрепкого виноградного вина.
2
Сарекат-Раят — «Союз Народа», индонезийская революционная партия, работавшая в контакте с Компартией Индонезии.
3
Мадури — одно из племен Индонезии.