Три повести

Это было похоже на то же чувство, какое испытала она, Наташа, когда потеряла Алешу Голованова. И по тому, что стали вдруг огромными на побледневшем лице Фени глаза, она поняла, как и ее сразило это известие. Брата в городе не было.

— Что же нам теперь делать? — спросила та, утратив свою недавнюю уверенность.

— Да вы в дом зайдите, — предложила женщина. Она открыла калитку, и они вошли во дворик с вишневыми деревцами. Несколько пустых лоханей стояло в ряд в глубине дворика, и сбоку на досках лежало грудами выжатое белье. — Вот и прачки наши всё побросали, — сказала женщина горестно. — Такое смущение идет. Ну, где они, немцы? По дороге не видели? Может, так только, панику сеют. А у нас в городе уж и аптеки закрылись, и вот Дом колхозника казенное белье побросал… что с ним теперь делать?

Она показала на груды белья. Дом, где жил Семичастнов, был через улицу. Женщина провела их туда. На двери его комнаты висел замок. Все было пусто, только оставленная кошка мяукала и терлась об их ноги. Они снова вернулись в садик с вишневыми деревцами.

— Вот что, милые, — сказала женщина, которую звали Мария Гавриловна, — за ночь солнце наместо луны не взойдет… а утром будет виднее. Я тут на хлебном заводе узна́ю… может, пойдут у них еще машины с мукой.

Она оставила их в прохладной тишине своего домика.

— Завезла я вас… — сказала Феня невесело, — нашли с кем связаться. — Но сейчас же с прежней решимостью она тряхнула головой: — Не пропадем, Наташенька… а пропадать будем — плакать не станем, слезинки на радость врагу не выроним ни одной.

Она была опять спокойна и действенна, и первое чувство отчаяния от вида этого опустевшего городка уже проходило. Усталость после долгого степного пути делала все необычайно далеким… Был ли он в самом деле где-нибудь, этот заколдованный Ростов? Только уже в полусне Наташа почувствовала, как подсовывает ей рука Фени под голову жесткую подушечку.

Машин у хлебозавода не оказалось. Все машины давно были переброшены на вывозку зерна из элеватора и теперь уже далеко пылили в степи. Вместе с Марией Гавриловной пришла одна из прачек, крутая, крепкая и говорливая женщина.

— Да знаю я Семичастнова, — сказала она оживленно, — це ж горловский бурщик раньше був… у меня самой муж в Горловке коногоном на шахте работает. Ушел он отсюда, Семичастнов… може, второй десяток нимцив уже на небо представил. Они вси с железной дороги ушли в партизаны… Ну, чего же вы журитесь тут? — накинулась она вдруг. — Може, из винтовки я палить не умею, так я голыми руками его задушу. Який он, нимець-то — товстый чи худый?

Она все говорила, все похохатывала своим баском. Ее могучие руки со сморщенной кожей на пальцах были сложены на груди.

— Ты лучше, чем бахвалиться, совет хорошим людям подай, — сказала степенно Мария Гавриловна. — Зашли сюда ненароком, теперь уходить отсюда как?

Прачка задумалась.

— Галиной меня зовут, Галей, — сообщила она вдруг зачем-то. — Ну, так вот… на машину рассчитывать нечего. Нема машин, вчера последние ушли. Може, я тут одного подговорю… нехай на подводе доставит вас к тракту. А там военных машин много ходит, кто-нибудь подвезет. Вы себе ложитесь тихонечко, а раненько я вас разбужу. А гро́шей не надо… он так подвезет. Он по первому моему слову слухать меня обязан. — Ей нравилось, что она имеет власть над мужчиной. — Ах, скажите, пожалуйста, деточки ро́дные, — сказала она еще, — в какое положение попали…

И она направилась к  о д н о м у, который должен был на рассвете отвезти их за двадцать пять километров к степному тракту.

XII

Внезапно, точно ее толкнули в плечо, Наташа проснулась. Был вялый рассветный час утра. Женщины спали. Она поднялась на локте, продавленный жесткий диванчик громыхнул пружинами. Все было тихо, но какой-то нарастающий шум надвигался со степи на город. Она слушала. Сердце начало вдруг часто биться. Потом, полная смутного, еще неосознанного томления, она быстро оделась.

— Вы чего, Наташенька? — спросила Феня.

Она тоже проснулась. Минуту спустя они вышли во дворик. В шуме, нараставшем над городом, теперь слышно было отчетливое железное лязганье. По улице на белой неоседланной лошади проскакал куда-то человек. Скрипнула одна ставня, потом другая. Заспанные люди осторожно появлялись у крылец и заборов.

— Это танки, — сказала Наташа бескровными губами.

Одинокий выстрел хлестнул где-то в стороне. Мерное нарастающее движение продолжалось. Внезапно калитка во дворик распахнулась под ударом, и Галя, ввалившись, тотчас налегла на нее изнутри всем своим могучим телом.

— Нимци идут, — только успела сказать она.

Точно от степного ветра, несущего пыль и песок, мигом опустели улицы, закрылись наглухо ставни, заскрипели ржавые большие замки. В темноте комнаты Марии Гавриловны они собрались — четыре женщины, теперь беспомощные и раздавленные событиями. Утром Галя, как обещала, разбудила человека с подводой. Он уже вышел во двор напоить лошадь, когда они услышали шум.

— Я думала, мабуть, тракторы то гудять, какая-нибудь МТС с места снялась. Ну, нет, дывлюсь — большая сила идет… а сбоку дороги на этих — на мотоциклах трещат. Ой, боже, боже… а теперь не уйдешь. От машин куда уйдешь? Теперь ховаться надо в какую ни на есть подполицу.

— В подполицу я не полезу, — сказала Феня спокойно, уже поборов утреннюю дрожь.

— Нам бы тильки до ночки… а ночкой уйдем. Я Трохиму велела коняку выгнать в степ, в балочку, коли успеет, — сказала Галя, уже называя по имени покорного ей сожителя.

— Вот, Наташенька, как у нас с вами обернулось, — сказала Феня горько. — Все равно, живой в руки не дамся, — решила она тут же.

Она вспомнила в эту минуту строгий завет Макеева.

— А ты не журись, не журись, — прикрикнула на нее Галя. — Они нас еще не одолели, треклятые…

Но немцы уже входили в город. Уже дрожали стекла и сотрясались маленькие домики поселка, и ревели моторы, и первые слышались удары прикладами в наглухо закрытые ставни: немцы искали молока и воды. В глубине дворика была глухая закута, куда свозилось грязное белье из Дома колхозника и районной больницы. Пахло тяжелым запахом дезинфекции и жавелем. Но пришлых можно было здесь пока спрятать. К дверке закуты Мария Гавриловна старательно прислонила гладильные доски и придвинула тяжелую, полную подсиненной воды лохань. Галя уже ушла задворками. Потом Мария Гавриловна вернулась в свой дом. Она села у прикрытого наглухо ставнями окна, сложив на коленях руки. Но руки дрожали.

Немцы пришли в дом час спустя. Привел их Мишка Агрызков, бывший рабочий на кожевенном заводе, дважды судившийся за кражу приводных ремней. Последний год он работал подручным сапожника, прибивая на колхозном базаре набойки и подметки колхозникам. Агрызкова Мария Гавриловна знала — он чинил ей не раз туфли.

— Извиняюсь, — сказал он, показав черные зубы, — вот господа немецкие офицеры ищут подходящую квартиру.

Немцев было трое: один — маленький, в очках с тонкой стальной оправой, по-видимому старший; другой — тощий необычайно высокий и огненно-рыжий, и третий — любопытный белесый мальчишка, жадно оглядывавший дворик с его вишневыми деревцами. Низенький сказал что-то Мишке. Тот выслушал, склонив голову набок.

— Господин офицер спрашивает, мамаша, есть ли у вас жильцы? — сказал он, с наглостью изображая, будто понял, что сказал ему немец.

— Давно ли по-немецки научился? — спросила Мария Гавриловна, не скрывая презрения.

— А это, мамаша, уже не вашего ума дело, между прочим, — ответил Мишка, кривляясь. — Ваше дело, между прочим, выполнять приказания. Пожалуйте в дом, — сказал он затем с той особой интонацией, которая должна была означать его знание другого языка.

Они вошли в дом.

— Вот, мамаша, не приглашали раньше в гости… а теперь пришлось познакомиться, — все еще кривлялся Мишка. — Ничего, чисто у вас… жить можно.

— Ты что, у них на службе? — спросила Мария Гавриловна. — Уж очень стараешься. Или, может, думаешь, они навек пришли?