Три повести

Была уже ночь, когда старик вывел его из свинарника. Они осторожно пошли огородами. Яблони тяжелели плодами в садах. Домик, куда привел его старик, был темен и как бы покинут. Ивлев осторожно, чтобы не удариться о низкую притолоку, вошел внутрь. Но сразу теплота жилья, забытое чувство крова встретили его в темноте хатки. В маленьком, глухом закутке без окон горела керосиновая лампочка.

— Живем, як мыши… от свита в ро́дной хатине хоронимся, — сказал старик. Он принес крынку молока и хлеба. — Мед на пасеке был, — все враг проклятый злопал… пчелам на зиму ничего не оставили.

Ивлев жадно стал пить молоко.

— Слухайте, батько, — сказал старик, когда он насытился. — Не может того быть, чтобы нимець нас одолел. Разве кто не чуе, яку загибель несет он с собой? Вот он пришел… як мышь в подполице, в своем доме ховаюсь. Митьку Хвильевого, Ваську Панченко за то, что в кооперации работали, взял… може, их и нет уже на белом свити. — Его сбившаяся седая бороденка, красные веки, слеза между ними, рубаха, в расстегнутом вороте которой коричневела худая стариковская шея, — все было древнее, отцовское, точно его, Ивлева, отец сидел сейчас перед ним. — Я тебя, батько, до завтрашнего вечера в клуне схороню, — сказал старик деловито. — А ночью хлопчик один тебя в степ проведет. С трех сел народ от нимцив ушел… на степную глушину свой дом променяли. Нимци вперед идут, думают — у них сзади народ покорный остался: ни голоса не подаст, ни руки не поднимет. А он им сзади по башке, по башке… — Он неожиданно оборвал и прислушался. Кто-то ходил возле дома. Старик быстро дунул на лампочку и загасил свет. — Бей их, батько, в бога, в душу, если сунутся, — сказал он шепотом. — На вот, держи колун… а стрелять нельзя — другие сбегутся. — Он нашарил в темноте и протянул Ивлеву колун. — А я и секирку припас, — добавил он со стариковскою удалью. — Ты не думай… я вдарю — навек будет помнить.

Ивлев ждал.

— Пронесло, — сказал старик. — Прошли мимо.

Он не стал зажигать снова лампочки. Подождав, они вышли во двор. Летняя теплая ночь стояла над миром, бледнея на востоке. Самозабвенно звенели цикады, то умолкая, то принимаясь вновь — еще стремительнее, еще неутоленнее. Почти оглушенный напором этой ночной жизни, Ивлев шел по траве, и цикады затихали, пропуская его, и снова начинали за его спиной. Старик довел его до клуни, пахнувшей недавним изобилием, зерном и мякиной.

— Забирайся в середку, батько, — сказал он ему шепотом, разгребая солому.

Ивлев забрался в уютливую середину омета. Он долго уминал солому и вдруг нащупал возле себя узелок. Хлеб, несколько яиц и бутылку с молоком из своих скудных утаенных припасов оставил ему старик… «Нет, с такими людьми не пропадешь!» — сказал самому себе Ивлев.

VII

Грузовик, на который подхватил Наташу Кедрову знакомый журналист, шел теперь в облаках степной пыли. Сбоку дороги по обочине поля, отчаянно дымя, ползли тракторы, волоча огромные, прямо с полевых работ, комбайны. Уборка хлебов уже кое-где началась, но теперь была брошена, и все двигалось на восток, к Днепру…

Поезд, вышедший накануне, остановился в пути возле поврежденного ночью моста. Сотни людей, не дождавшись посадки на утренний поезд, побросав все, шли пешком к городской окраине, надеясь добраться до переправ на Днепре. У перегруженных грузовиков лопались камеры, и их латали и клеили тут же возле дороги. Въедчивая серая пыль оседала на потных лицах, и человек становился похожим на негатив. Покинутые стояли вокруг хлеба́, первые крестцы жатвы. Иногда тяжелый спугнутый аист, махая длинными крыльями, низко летел через поле — одиночество покинутой деревни пугало его.

Все в отцовском доме было брошено, и чемодан с накиданными в него платьицами так и остался стоять на полу. Наташа ничего не успела взять с собой, кроме мешочка с несколькими огурцами и хлебом, единственным, что оказалось под рукой. Может быть, немцы уже проходили по опустевшим улицам города… Журналист, подхвативший ее, учился когда-то в школе вместе с ее братом. Она хорошо помнила этого Алешу Голованова, важно, еще с мальчишеских лет, блиставшего стеклами очков. Сейчас она едва признала его в этом угрюмом, в гимнастерке без петлиц человеке. У обочины поля, пока шофер, утирая поминутно сгибом локтя пот со лба, чинил очередную лопнувшую камеру, они сели на бугорок над канавкой.

— Вы меня, Алеша, спасли, — сказала Наташа. — Я этого никогда не забуду.

Она вспомнила, как в потоке машин, в судорожной сутолоке улицы протянулась к ней, беспомощной и растерянной, его спасительная рука.

— А как, по-вашему, я должен был поступить? — спросил Голованов сердито. — Оставить вас у немцев? — Он помолчал, кусая сорванную травинку. — Вы куда теперь направитесь? — спросил он, соображая. — Писать на машинке умеете? Хотя ничего не известно… будет ли еще выходить наша газета! Во всяком случае, — он опять важно, как в детстве, блистал стеклами очков, — держитесь возле меня. Куда-нибудь да приедем. Ваша мама жива?

— Да, она на Дону. Я, собственно, и хотела… Он свистнул сквозь зубы:

— Ну, до Дону далеко. Нам через Днепр надо еще переправиться… немцы, я слышал, переправы бомбят. А Костя где?

— Он — лейтенант… в пехотном полку. — Она вспомнила приход Соковнина. — Если бы не один его товарищ, я, может быть, опоздала бы вовсе… я не знала, что немцы так близко от города.

Он посмотрел сквозь очки на ее побледневшее пыльное лицо. Даже нежный пушок над губой темнел от пыли, как заправские усы.

— У вас усы выросли, — сказал он серьезно. — Вы на майора похожи.

Она достала зеркальце и оглядела чужое изменившееся лицо.

— Боже… какая страхуля! — сказала она искренне. Она ощущала признательность к этому длиннорукому четырехглазому спутнику детства. — Вы — мой спаситель, Алеша, — повторила она, стирая усы. — Вот никогда не могла бы подумать…

— Я, между прочим, успехом у женщин не пользуюсь, — почти с искренней горечью признался он. — А передовые пишу ничего… редактор одобряет.

Все вдруг в этом страшном, воспаленном дне стало снова просто и человечно. Утратив дом и вещи, без которых жизнь казалась немыслимой, человек, оказывается, терял только незначительную часть обихода, — он жил и хотел жить, и это было главное. Сейчас всей ее надеждой стал этот тощий, внезапно выплывший из детства человек.

К вечеру, чихая и кашляя на трех свечах, грузовик привез их в теплый, южный, еще ничего не испытавший городок. На главной улице было безлюдно и в одиночестве стояли тенистые большие деревья. С боковых уличек накапливались на городской площади грузовики и подводы. Шофер поставил машину в стороне и пошел раздобывать свечу.

— Ну, вы тут побудьте, — сказал Голованов Наташе. — А я, может, яблок куплю.

— Вы только не долго, Алеша! — крикнула она ему вслед, тревожась.

Он ушел — длинный, нескладный и теперь единственно близкий. Грузовик опустел, — только трое истомленных жарой ребятишек остались сторожить вещи. В маленьком летнем садике через площадь продавали в киоске во́ды. Наташа слезла с грузовика и пошла пить. В садике пахло левкоями и пылали яркие канны. Очередь медленно подвигалась к киоску. Наташа выпила наконец стакан воды с искусственными минеральными пузырьками. Колонна пыльных машин с пехотой в касках двигалась через площадь. Машины сгрудились, где-то на выезде с площади образовался затор. Наташа еле протиснулась между двумя почти наехавшими одна на другую машинами. Грузовик стоял на прежнем месте. Она с облегчением подошла к нему, но детей, стороживших вещи, в нем не оказалось. Несколько баллонов и железная бочка лежали в его кузове: это был не тот грузовик. Она быстро перешла улицу, но незнакомые люди сидели в другом грузовике. Она почувствовала, что кровь как бы мгновенно, до капли, вылилась из ее сердца. Наташа медленно пошла вдоль тротуара, высматривая в толпе Голованова и боясь отойти от места недавней стоянки машины — шофер мог уехать чиниться в гараж. Не может быть, чтобы Голованов не вернулся за ней. Холодными пальцами она сжимала сумочку с документами и деньгами — денег было мало, всего двести двадцать рублей…