Три повести

— Ах, скажи пожалуйста… нет чтобы повеселить человека, а чтобы за сердце забирало, — сказал Макеев, увязывая в узелок грязное белье. — От мужа что-нибудь имеете?

Женщина перестала петь и вздохнула: бывший криворожский крепильщик Грибов работал сейчас в Николаеве, на заводе.

— Ни… ничо́го не имею, — сказала она. — Было письмо с месяц назад, а с тех пор ни весточки.

— А вы выйдите сюда…. може, я что вам скажу, — сказал Макеев.

Женщина подняла доску прилавка и пошла за ним к выходу, — он нарочно отошел, чтобы их никто не услышал.

— Давай письмо к мужу… может случиться — передам.

Женщина охнула:

— Или в Николаев подаетесь?

— Куда мне подаваться придется, — сказал он ей вразумительно, — про то моя думка знает. Понятно?

— Понятно, — прошептала она.

— Ну, и всё, и весь разговор. Ты когда сменяешься?

Она сменялась к десяти часам вечера.

— Я после десяти к тебе на дом зайду. И чтобы ни слова никому… понимаешь?

— Как же, Александр Петрович, — пролепетала она, — неужто немцы близко? — В ее лице с большими глазами не осталось ни кровинки. — А нам куды же деваться?

— Ладно, вечерком потолкуем, — сказал Макеев оживленно и громко: в баню входили другие шахтеры. — В кооперативе нынче красное вино продают… ничего, можно пить.

Он вышел из бани. Тело было еще приятно сыровато, открытое каждой по́рой вечернему воздуху. Легкий летний закат лежал над городом. Высокие горы руды казались подрумяненными зарей; и ласточки высоко в небе, и вечер в городе, когда оживают цветы и акации и приятно посидеть у крылечка, дожидаясь сумерек, и шахтерская смена в красных от руды башмаках и шляпах с розовыми полями, — шахтерская испытанная и родная земля. У киоска с газированной водой стоит очередь. И в небе, тарахтя, летает учебный самолет, — все, как всегда, но война была уже здесь…

Он остановился и набрал дыхание. Его руки с непривычно отмытыми ногтями сжались в кулаки. Кровь стучала в виски так, что он плохо видел. Он поборол себя и пошел дальше спокойным, медлительным шагом человека, завершившего свой трудовой день.

В одиннадцатом часу вечера, уже в сумерках, он толкнул скрипучую калитку палисадника в конце длинной улицы на другом берегу Ингульца. Женщина ждала его. Все было в комнате прибрано с придирчивой чистотой. Два вышитых полотенца висели по обе стороны зеркала рядом с портретом Грибова в черной рамочке: был Грибов в куцем пиджачке и молоденький.

— Чисто у вас, — похвалил Макеев. — Шахтер весь день на породе, а дома чистоту любит.

— Сидайте, пожалуйста, — сказала женщина.

Это было вступление, и они оба недоговаривали главного.

— Да, чертова зараза… — сказал Макеев напрямик. — Не думали мы, что и сюда докатится.

Он сидел, а женщина стояла, скрестив под полушалком руки: необычность и серьезность разговора словно требовали соблюдения старинного этого обычая.

— Може, пить хотите… я самоварчик мигом поставлю, — предложила она было, но он не ответил ей.

Его большие сильные руки тяжело лежали на столе. Теперь женщина села. Она сидела опустив глаза, ее красивое лицо было бледным, только грудь поднималась и опускалась чаще обычного, — женщина знала: не для простого разговора пришел он сюда.

— Окно прикрой, — приказал Макеев коротко.

Она торопливо закрыла окно.

— Зараза напала на Россию… чума, — сказал он снова, глядя на вышивку скатерти, чтобы ничем не рассеять сосредоточенности этой минуты. — И сколько она пожгет и куда доползет — никто сейчас не ответит.

Губы женщины дрогнули, но она пересилила себя и не заплакала.

— Немец идет, — продолжил он, — думает: где прошел, там немецкая сила взяла. Там ему больше опасаться нечего. Врешь, — сказал он кому-то третьему, — мы тебя достанем. Мы тебе еще такое покажем… — Он почти задохнулся, страшный и налитый кровью. Потом он снова пересилил себя, как и тогда на улице. — Вот что, Феня, — сказал он уже деловито. — Война — дело переменное… всякое может быть. Может, еще и из Криворожья придется уходить.

Женщина ничего не ответила и не охнула. Она смотрела на него, как бы в самую глубину его души.

— Ты отсюда уходи, — сказал он. — Уходи, говорю. Шахтерской жене здесь нельзя оставаться. Против нас окопы заставят рыть. Об молодость твою ноги будут обтирать. Сожрут тебя и памяти не оставят.

— А вы куда же, Александр Петрович? — посмела она наконец спросить.

— Моя дорога ясная. Я — бурильщик, шурфы умею бить, с подрывным делом знаком. По тылам их маленько пройдусь. Нас здесь, шахтеров, для этого дела не один десяток найдется.

— Неужели и в Николаеве уже?.. — спросила она.

— Нет, Николаев покуда еще наш, — ответил он хмуро. — Грибову что передать?

— Вот… письмо, — заторопилась она. — Скажите, томлюсь, от тоски пропадаю… Скажите — чего он в такую годину одну меня кинул?

Теперь она заплакала: она была одна, совсем одна в этом городе, к которому, может быть, подойдут скоро немцы.

— Ну, это ты лишнее, — сказал Макеев, морщась: женских слез он не любил. — А у Грибова со мной одна дорога будет. Ты с этим примирись.

Но она продолжала плакать.

— Бросил меня одну, як сиротину, — второй год скоро пойдет. Александр Петрович, я за́раз вас прошу — возьмите меня с собой за стряпуху… Да якую хотите работу — все справлю, никакая работа для меня не страшна.

— Нет, Феня, нельзя, — сказал он строго. — Свяжешь нас только. Одно я вам скажу, — торжественность требовала этого обращения на «вы», — время такое пришло, что каждый оправдать себя должен… каждый.

И все-таки томили его сейчас женские эти слезы, и напрасная ее молодость, и то, что долго ей теперь не увидеть их, окунувшихся в самый страшный водоворот, на самых порогах, где ломает и крушит все, как река в непогодливую осень…

Слезы как-то освежили ее, и еще томительнее и тревожнее стала ее красота.

— Слухайте меня, Феня, — сказал он, положив на ее руку свою тяжелую руку. — Радости впереди у нас мало, скрывать от себя нечего. Из самой глубокой шахты придется добывать ее — радость. Но зато легко будет человеку потом… все он своими руками добыл, и народ ему этого вовек не забудет.

Он сидел перед ней с зажегшимися вдруг глазами, словно видя в темноте ночи, далеко за Кривым Рогом, и за степями, и за всей страдающей своей Украиной широкий и неминуемый день этого торжества. Казалось, и ее простую женскую душу тоже захватила его уверенность.

— Вы хоть молока кислого скушайте, Александр Петрович, — сказала она от всего сердца, и он согласился.

Она торопливо, оживившись, принесла с погребицы крынку холодного кислого молока. Вот снова мужчина сидел в ее доме, и она могла бы хозяйствовать, провожая его и снаряжая на трудное и опасное дело. Но он не говорил ей ничего, когда и с кем уйдет, и она не смела спросить. Он съел молока и спрятал письмо в карман.

— Ну, затем прощевайте, — сказал он, — а за ласку спасибо.

Он поднялся. Она стояла, высокая и смутная, — он вспомнил, что не получилась у нее с Грибовым любовь… Вот так бы и не уйти никуда из этого дома и остаться здесь, и, может быть, все в его жизни обернулось бы по-новому, и стала бы женщина эта собирать для него к вечернему столу спокойными, надежными руками.

— Да… — сказал он затем, — вот так. — Он сорвал с гвоздя свою кепку и быстро пошел к выходу. — И чтобы умерло, Феня, — сказал он строго, — о чем мы толковали — чтоб умерло!

Но он знал уже, что это умерло, как знал, что родилось, может быть, еще что-то другое. Нет, ничего нельзя было пускать к себе в душу в этот суровый час!

Только на улице он вспомнил, что забыл спросить, куда она может уехать из города, — чтобы Грибов не потерял жены в неизвестности, — но не вернулся.

…Вступив в Кировоград, немецкие танковые части двинулись в направлении к Кривому Рогу, который начали эвакуировать уже неделю назад. Подростков из фабрично-заводского училища, лишившихся однажды ночью своего общежития, давно уже направили в Донбасс. Улицы были забиты машинами. По нескольку раз в день принимались выть заводские гудки, возвещая очередную воздушную тревогу. По ночам хлестали в небо зеленоватые струи трассирующих пуль. Опустели шахты. Не было движения под большими копрами, не вращались застывшие подъемные краны. Часть шахтеров присоединилась к отходящей армии, часть ушла в Горловку и Артем — в Донбасс. Бои шли сейчас севернее Кривого Рога. Юг был еще свободен. На всем протяжении до самого днепровского лимана женщины и подростки копали противотанковые рвы и окопы. Степная сухая земля туго поддавалась лопатам. По пыльным, выжженным дорогам между высокой перестоявшей пшеницей и кукурузой двигались к югу машины. Как коршуны, показывались в воздухе редкие немецкие разведчики и улетали обратно в направлении Одессы.