Три повести

— Мне Агнию Николаевну, — сказал он, приблизив к самой двери лицо.

За дверью еще с минуту возились и гремели дверной цепочкой. Совсем маленькая, почти детского росточка, старушка открыла ему дверь.

— Агнии нет дома, — сказала она, вглядываясь в сумраке лестницы в его лицо. — Может, дождетесь… она теперь скоро. — Она впустила его. — Вот уж не знаю, куда вас провести… всюду такое разорение. — Он действительно увидел разорение — наваленные на полу книги, открытые дверки книжных шкафов, отвалившиеся куски штукатурки, окна, наскоро забитые фанерой, и застывшие лужи воды под лопнувшими радиаторами отопления. — Агния на работе в столовой… пришлось подавальщицей стать, вот тебе и филолог, — сказала старушка еще. — Я ее бабушка. — Она поколебалась, но впустила его в комнату, где горела печурка: Макеев заметил, что топят печурку книгами. — Вот тут садитесь, голубчик… Агния скоро придет. Вчера в столовой казеин выдавали… я даже и не знаю, что такое казеин — не то резина, не то клей, не поймешь. Не отравимся, голубчик?

— Не знаю. Не пробовал, — ответил Макеев сочувственно.

— В писании, голубчик, прямо сказано: «И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами…» Это про немца сказано… семь голов у него.

— Ну, не семь, а одна голова… — сказал Макеев осторожно: ему стало не по себе, старуха была помешанная.

— Нет, семь, семь! — воскликнула она исступленно. — И не говори ничего… И казеин выдают, чтобы нас всех потравить. Я отроду не слыхала, что такое казеин! Вот книгами сына печурку топлю, — добавила она, — второй месяц топлю.

Она сердито разодрала какую-то книгу и сунула ее в печурку. В печурке загудело. Макеев искоса прочел заглавие книги. Это были «Силовые двигатели».

Агния Суровцева вернулась домой только в сумерках. Ее несколько длинное, почти с мужскими чертами, лицо стало сразу настороженным.

— Вам что? Вы от кого? — спросила она враждебно и отрывисто.

— Я — Москаленко… насчет крыс.

Она оживилась. Даже краска проступила на ее иззябшем лице.

— Ах, не говорите… крысы нас замучили. Столько развелось… чем их только морить! Вот поглядите, сколько они дыр набурили. — Она провела его за собой в соседнюю холодную, с наваленными книгами на полу, комнату. — Где отец? Он жив? — спросила она быстро. — Когда вы приехали?

— Пришел, а не приехал, — поправил он.

— Ну, все равно…

— Сегодня утром. Николай Иванович жив… переболел немного ревматизмом.

Они сели на клеенчатый холодный диван.

— Сейчас все стало трудно, — сказала она. — Немцы держат ухо востро. — Две жесткие морщинки набежали между ее бровями. — Я вот подавальщицей в столовую поступила… трудновато, но необходимо.

— С питанием плохо?

— Дело не в этом… а так незаметнее. — Он почувствовал силу, скрытую в этой исхудавшей женщине. — Ну, как у вас? Говорите всё, — добавила она, как бы стряхнув с себя личное.

— Пока хвастаться нечем. — Ему не захотелось сейчас рассказывать обо всех неудачах за последние месяцы. — Уксусу пришлось хлебнуть… Меня сейчас в Харьков для связи направили. Последний радиоприемник вышел из строя, нужно достать батареи.

— Народу в Харькове умирает… боже мой, — сказала она, глядя в быстро синеющее, с осколками стекол, окно. — И как за все это заплатить?

— Вам бы подкормиться… — сказал он было.

Она усмехнулась:

— После… когда-нибудь. Вы характер отца знаете? Я в него. Сначала надо дело сделать… а уж потом о себе. Вы где остановились? — спросила она. — У нас нельзя… нас немцы посещают.

— Крыша найдется, — ответил он.

— А насчет батарей я узнаю. Только как вы их переправите?

— Ну, это уж как-нибудь… — он слегка усмехнулся. — И не такие трудности пришлось преодолевать.

— Знаете, все-таки вы уходите… здесь в соседнем доме эсэсовцы поселились, — сказала она беспокойно. — Вы сможете захватить для отца кое-какие теплые вещи?

— Если немного, то захвачу.

Они условились, что он зайдет через день.

— С бабушкой трудно, совсем безумная стала. Главное, насчет отца ничего нельзя ей сказать. Пусть лучше думает, что его нет в живых. — Она опередила его у выходной двери. — Подождите минутку. — Она приоткрыла дверь и прислушалась. — Теперь идите.

Он стал спускаться по полутемной лестнице с разбитыми окнами на площадках. Зимнее тяжелое небо лежало над городом. Во дворе валялись какие-то разбитые бутыли и слежавшиеся от сырости книги. Он вышел на улицу и пошел в сторону указанной ему Пушкинской. Ни один прохожий не встретился ему в этот предвечерний час. Дома стояли настороженные, скрывая жизнь, которая еще теплилась в их недрах. Штабной немецкий автомобиль пронесся навстречу с желтыми, не ослепляющими стеклами фар. Вскоре Макеев услышал мерный стук солдатских сапог. Он зашел за уцелевшую стену какого-то разбитого дома. Взвод немецких солдат прошел мимо него, тяжело печатая шаг на харьковской мостовой. Потом улица стала снова пустынной.

Библиотекаря Глечика, к которому дал ему личное поручение Суровцев, он разыскал во флигеле деревянного домика. Как бы по недосмотру оставленный, затерялся тот в глубине двора большого, видимо построенного накануне войны, дома. Глечик настороженно впустил вечернего посетителя. Его густо зарастающее синей щетиной лицо, похожее на лицо католического священника, было вежливо и непроницаемо. Близорукие глаза под сильными стеклами очков скрывали истинное свое выражение.

— Вам лично я нужен? — спросил он испытующе. — Тут есть еще другой Глечик… настройщик.

— Мне нужен Глечик, работающий в библиотеке.

— В какой именно? — вежливо осведомился тот.

Макеев замялся.

— Вот в какой — не скажу… кажется, в библиотеке имени Короленко.

— Так. Я работаю в библиотеке имени Короленко, — ответил тот, все еще не впуская в комнату.

Макеев огляделся — каганец с фитильком в руке Глечика освещал холодные сени.

— Может быть, пройдем в комнату, — сказал он. — Николай Иванович просил достать ему одну книжку.

Минуту спустя он вошел следом за Глечиком в комнату. Бедность и неприглядность жилища поразили его, — много нищеты пришлось ему увидеть за полтора года, но такой он еще не видел. На столе, криво сколоченном из досок, стояли немытые, с остатками пищи, тарелки, и всюду густо лежала такой годичной давности пыль, что страшно было к чему-нибудь притронуться. На Глечике было осеннее заношенное пальто с обвисшими петлями и какая-то плюшевая женская шапочка, приспособленная под ермолку. Он придвинул Макееву ящик из-под консервов.

— Садитесь.

Макеев сел. Глечик продолжал стоять. Огонек каганца отблескивал в его толстых очках, и Макеев опять не мог разглядеть его глаз.

— Так. Я вас слушаю, — сказал тот учтиво.

— Я от Николая Ивановича, — повторил Макеев.

— Простите — кто такой Николай Иванович? — осведомился тот.

Макеев снова замялся: может быть, это был все-таки не тот Глечик, к которому он должен был прийти?

— Суровцев, — сказал он наконец напрямик. — Вы такую фамилию слышали?

— Так. И что же Николаю Ивановичу нужно? — спросил тот, не ответив. — Если книги, то я в данное время в библиотеке не работаю… и вообще библиотека не выдает на дом книг. А ваша фамилия как?

— Моя? Москаленко.

Глечик минуту раздумывал. Потом он подошел к двери и прислушался. Дом был пуст.

— Вы не обижайтесь, — сказал он, вернувшись. — Приходится соблюдать осторожность. Немцы подсылают агентов гестапо… у них это дело поставлено. Только дубовая работа, как и все у немцев, — впервые усмехнулся он. — Рассчитывают на угрозы, на страх… не знают наших людей. — Он прошелся по комнате, поводя шеей с большим кадыком и как бы все еще приглядываясь, принюхиваясь к Макееву. — Ваша профессия какая?

— Шахтер. Подрывник-шахтер.

— Хорошее дело, — одобрил Глечик. — Надолго ли в Харьков?

Макеев полез в карман и достал из его глубины металлическую трубочку.

— Это что? — полюбопытствовал Глечик.

— Можете такое изготовить? Николай Иванович говорил — будто вы в слесарной мастерской работаете.