Три повести

Именно тогда, когда задумался над собственным опытом профессор Стадухин и над отвлеченностью своих прошлых теорий, следовало постараться привлечь его к новой работе, доказать практикой ошибочность его вчерашних построений, помочь перейти на новый путь. Но его сразу испугали, оглушили, припомнили прошлогоднее выступление, даже оспорили и осмеяли его научный авторитет. Он сразу пал духом, потерял линию, по-старчески затоптался на месте — и как-то внезапно даже сам для себя стал не нужен. Сейчас в обиде пребывал он в своем уединении. В квартирке на Пушкинской прошло двадцать семь лет его научной жизни, которая теперь оказывалась напрасной. За его рабочим столом в учреждении сидел новый человек. Это был молодой, нездорово полный, уже с розоватой преждевременной лысинкой, ленинградец Константин Ельчанинов. Профессор упрямится, не может работать, наделал ошибок, хочет уйти в отставку, — что же, многие из старшего этого поколения слетели со счетов — издержка производства. И он спокойно принял его уход, чтобы все поставить по-новому и расчистить стадухинскую группу приверженцев. За годы совместной работы вчерашние ученики Стадухина, ныне аспиранты, узнали личные качества этого человека, сумели отделить отставание, чудаковатость от больших практических знаний. Это был настоящий ученый, страстный пропагандист своей науки. Его отставание, ошибки, даже ложные и давно опровергнутые теории были не от враждебности к новому строю жизни. Он привык к неторопливости, к медлительным темпам, к детальному и старательному изучению гидробиологии, к некоему комплексу старых понятий, десятилетиями сопутствовавших его науке, носился со своими микроорганизмами, планктоном, — а жизнь ломала старые понятия, выдвигала новые теории, требовала быстрых решений, практического служения ее целям…

И вот с младенческим своим стертым затылком, в куцем полосатом пиджаке, с близорукими глазками под золотыми очками остался в стороне, в одиночестве, в квартире на Пушкинской улице профессор Клавдий Петрович Стадухин.

Еще полгода назад группа его вчерашних учеников организовала в помощь путине бригаду научных работников. Бригада обосновалась на одном из рыбных промыслов, связалась с практикой каждого дня, выезжала на лов совместно с ловцами, делала опыты на консервном заводе. Рыбный трест предоставил помещение для лабораторий. Именно тогда решили вчерашние ученики извлечь учителя из его уединения. Вместе с ними на практической работе он смог бы проверить познавательный опыт своей жизни. Обо всем этом и пришла сказать сюда, на Пушкинскую улицу, Варя Вилькицкая. Он снял очки, вытащил из кармана платок, протер одно стекло и сейчас же снова стал засовывать золотые пружинки за уши.

— Вы предлагаете, чтобы я руководил вашей бригадой? Я?!

Он потыкал себя пальцем в грудь.

— Да, именно вы, Клавдий Петрович, — ответила Варя.

— Но ведь это же невозможно, товарищ Вилькицкая… Я — опасный человек, я — мертвец… я — бездарность, дутый авторитет. Я могу разложить молодежь. Постойте… я сейчас найду все, что было про меня написано… сейчас… вот здесь — в этой папке. — Он судорожно стал развязывать тесемки папки. — Против меня был объявлен поход. Ельчанинов допрашивал меня, оспаривая мои знания в рыбном хозяйстве. Он даже усомнился, знаю ли я в точности, что такое миграция или природные ресурсы. Я устарел… я не нужен… я даже опасен. — Он вдруг едва не заплакал. — Я даже опасен, товарищ Вилькицкая! А вы хотите привлечь меня для работы в бригаде… да я ведь сразу скомпрометирую вас… вас съест Ельчанинов. Он страшный человек, он может съесть.

— Ельчанинов здесь ни при чем. Этот вопрос согласован выше. Мы хотим работать с вами, Клавдий Петрович… и мы будем отлично работать, я знаю!

Он был оглушен и растерян. Ему предлагали практическую большую работу. Вопрос был согласован выше, через голову Ельчанинова… Он выскочил из-за стола, распахнул дверь своей комнаты и сказал неестественным голосом:

— Мне предлагают бригаду… как вам понравится, Лизавета Ивановна! Решительные чудеса. Мертвеца извлекают на свет. Елеазара пускают обратно в жизнь.

Он вытирал лоб и бормотал междометья. Не так-то уж не нужен оказывался он, профессор Стадухин. Не такая-то уж он отсталая личность, дутый авторитет. Что-то произошло в этом мире! Но мир был обычным, за окном хлестал дождь.

Три дня спустя на моторно-парусной шхуне вместе с Варей Вилькицкой Стадухин приехал на промысел. Он поселился на берегу, в глинобитном домике, рядом с лабораториями. А еще через месяц промысел стал опытным. От своих микроорганизмов, беспозвоночных, головоногих Стадухин перешел к ежедневным практическим целям. Пропадали драгоценные короткие дни путины, консервный завод работал не с полной нагрузкой, цифры вылова отставали от планов. Впервые в каждодневном столкновении с жизнью он понял, как отстала его наука. Много усилий и времени было потрачено на второстепенный материал, на научные неспешные цели. А здесь на глазах простаивали суда, недоставало сырья для завода, не хватало сноровки и знаний, не справлялись с новой техникой, а главное — отсталость и старые навыки мешали движению жизни. Надо было многое на ходу, в походном порядке, наверстывать. Так на шестьдесят шестом году своей жизни Стадухин впервые оглянулся на пройденный путь.

В бригаде было шесть человек: три ихтиолога, в числе их Вилькицкая; один гидробиолог — Агния Веснина, вместе с Варей в свое время примкнувшая к подпольному кружку молодежи; и еще двое молодых специалистов по консервному делу.

— …Вилькицкая на берегу, — ответили Свияжинову. — Видите группу?

Молодая, усыпанная родинками женщина в сапожках и лабораторном халате указала на берег рукой. Свияжинов направился было к берегу, но сейчас же вернулся.

— Вы не Веснина? — спросил он, глядя на лицо женщины, по-детски миловидное от родинок.

— Да… моя бывшая фамилия Веснина, — ответила она выжидательно. — Сейчас я Кравцова.

— Неужели я так изменился? Алексей Свияжинов.

Он протянул ей руку. Теперь она узнала его.

— Да… вы изменились. Когда вы приехали? Вы ведь были на Камчатке?..

Она была слегка растеряна.

— Да, на Камчатке и на Командорах… и во многих еще местах.

— Вы хотите видеть Варю?

— Да, я хотел бы увидеть Варю.

— Она сейчас вернется. Пройдемте в дом… как странно появляются иногда люди! Я познакомлю вас с мужем… мы работаем вместе по одной специальности. У нас здесь бригада.

Она была говорлива, явно отвлекала его, и только раз он уловил ее взгляд — недоверчивый и наблюдающий. Зачем еще он приехал сюда… не ворошить ли прошлое?

— Мы ведь живем здесь одной семьей, — сказала она вдруг, — работа у нас общая, и порука у нас тоже общая, так сказать…

Он не вошел в дом, а сел на ступеньку.

— Я подожду здесь, — сказал он, но понял, что и его посещение и его ожидание на ступеньке беспокойны для этой маленькой женщины, прикрывающей говорливостью растерянность. Запахом рыбы и йодным запахом водорослей тянуло с берега. Это были знакомые промысловые запахи. Только Охотское море побурней, и на бару обрушиваются саженные волны.

— Вы продолжайте работу. Я подожду, — сказал он женщине.

Но она не ушла, и так — в халате, с детским растерянным лицом, сыпля новости, трескучая, как птица, — осталась возле него на пороге дома.

VII

Да, многое изменилось в маленькой вчерашней Варе. Некая успокоенность остудила ее лицо. Зрелость заступила место юности, и по-иному, не в девической безотчетной горячности смотрели на мир быстрые когда-то, с ореховым отливом, ее глаза…

Они поднялись на мыс к круглой беседке с колоннами. Знакомо и неузнаваемо было все на этом берегу ее, Варина, детства. Сколько раз смотрела она снизу на недоступную беседку Сименсов! Нарядные женщины в светлых платьях появлялись в этой беседке. От беседки дорожка шла вниз к дому Сименсов. Это была синеватая дорожка из морского крупного гравия. Внизу возле пристани качались белые яхты. Рабочие старательно прокладывали эту дорожку, и в глубине сыроватой субтропической рощи до сих пор еще стоит родовой готический склеп. А в дачах — больших, двухэтажных, построенных для многочисленного сименсовского семейства, — ныне лаборатории звероводческой станции. И вместо яхт качаются в бухте моторные суда промысла. Даже здесь, на колонне беседки, осталась надпись: «Maria Theresa Symens» — легкой высокомерной девушки, которая в летнем светлом платье поднималась сюда и смотрела на сименсовский простор. Ничего не осталось от этого прошлого. Законные владетели пришли и заняли землю, возвращенную им по праву. Ничего не осталось от праздности, белых яхт, музыки, равнодушных цветов, — ничего, кроме дач, в которых сейчас в музейном порядке расставлены и развешаны чучела зверей, рога, черепа и скелеты, да мрачной усыпальницы Сименсов.