Три повести

— Я тоже в этом уверен, Марина, — ответил он, — никто из нас не может думать об этом иначе.

— Вы это знаете или вам в это хочется верить? — спросила она быстро.

— Нет, я это знаю… и верю.

— Конечно… — вдруг точно спохватилась она, — иначе для чего бы все это? — Она подняла лопату и указала ею в сторону терявшегося в бесконечности противотанкового рва. — И еще столько же, если будет нужно, накопаем.

— Дело не только в этом. Война разворотила народ… до самых глубин разворотила.

И все же немцы были возле Москвы. Как оголодавшие волки, вынюхивая по ветру поживу, готовились они к последнему рывку на Москву. Но точно гигантский плуг перепахал в несколько недель подмосковную землю. Глубокие рвы, желтея глинистыми срезами, со стылой проступившей водой на дне; целые леса противотанковых надолб — из крестовин сваренных обрезков рельсов и двутавровых балок; спиленные почти до основания рощи с оставленными пнями; лесные завалы из столетних деревьев заповедников; ломаные линии окопов, убегающих далеко за горизонт; выбитые бойницы в фундаменте домов и фабричных зданий; сиреневые огни электросварки во всех концах; и прикрытые сетками с нашитой листвой орудия почти на каждом бугорке и высотке…

— Хотелось бы мне разочек взглянуть на Москву, — сказал Соковнин, глядя в октябрьский белесый простор, слившийся с таким же белесым безрадостным небом. — Кланяйтесь же, — он не решился добавить торжественное: «ей», — кланяйтесь знакомым, если увидите…

Он пожал ее руку. Лицо Марины с присохшими кусочками глины показалось ему в эту минуту до необычайности близким.

— А может быть, побываете в Москве? — спросила она робко. — Мой адрес — Малая Молчановка, семь…

— Нет, когда уж теперь…

Он поглядел на запад, где, разорвав тучи, воспаленно проглянуло в щель заходящее солнце.

Минуту спустя, умиленный и растревоженный встречей, он направился дальше по размытой дорожке. «Милая, — дала адрес…» — сказал он почти вслух, тронутый ее уверенностью, что ничто не может случиться с Москвой. Все шире и шире заливал закат негреющим светом поля, на которых Москва готовилась к ответному удару…

В саду профессорской дачи, где помещался сейчас штаб полка, еще рыжели на клумбах прихваченные утренними заморозками георгины. В глубине лесной части сада стояли автомашины и походная рация. Сизый дым десятков самокруток висел в комнатах с густо нанесенной на полы глиной. В даче было уже полутемно. Только в комнате, которую занимал командир полка Мышкин, горела самодельная лампа с ацетиленовой сильной струей, похожей на огонь паяльника. Удивительно короткими оказывались иногда бесконечные дороги войны: Мышкин перед самой войной преподавал на первом курсе архитектурного института математику. Соковнин хорошо помнил его — с тонким, почти девическим румянцем на щеках, вежливого, но настойчивого и непримиримого к тем, кто плохо знал предмет. Месяц назад в этом крепко уже обожженном войной майоре, с высоким требовательным голосом, Соковнин с удивлением узнал своего бывшего преподавателя.

В шесть часов было назначено совещание командиров батальонов. Тревожный вечер октября стоял над утонувшим в сумраке дачным поселком. Заря затянулась тучами и потухла. Где-то, в одной из ближних зон, начали вколачивать в небо снаряды зенитные орудия. Мышкин, дожидавшийся своих командиров, сидел в стороне за маленьким столиком. По временам он старательно принимался подкачивать лампу. Тогда ослепительная струя начинала с новой силой бить из ее носика.

— Прошу садиться, — говорил он учтиво и коротко, поднимаясь навстречу каждому входящему.

Ровно в шесть часов он открыл совещание. Соковнин ждал — сейчас он заговорит о Москве. В утренней сводке сообщалось об особенно напряженных боях на Западном направлении. В наступившей тишине было слышно только позвякиванье стекол окон от ударов зенитных орудий.

— Я созвал вас, товарищи… — Мышкин отодвинул в сторону лампу, чтобы она не мешала ему видеть лица. «Неужели ухудшение положенья на фронте… или, может быть, завтра в бой?» — …чтобы поговорить о порядке боевого ученья.

Соковнин разочарованно вздохнул: он ожидал слова призыва и гнева.

— Я не всеми вами доволен, товарищи, — продолжал Мышкин, как преподаватель, просмотревший письменные работы, — у некоторых есть грубые срывы. — Он назвал имена. Учебный распорядок занятий, точно война не тут же, почти за окнами дачи. Казалось, не хватало только классной доски и формул сопротивления материалов. — С огневым боем неплохо. Хуже с атакой. Применение к местности — половина успеха. Каждый кустик, каждую складку земли применять, чтобы быть незаметным на местности. — Он почти отрывисто выбрасывал фразы, вдруг замкнувшийся, жесткий; даже женственный румянчик на его лице обрел обветренный кирпичный оттенок. — Плохо обучены люди — это лишние жертвы. Командовать людьми — для этого одной смелости мало. Здесь нужно умение. Вы — командиры батальонов… вам вверены сотни человеческих жизней. Военная ошибка, плохая сноровка, растерянность во время боя — это жизни, это люди, это их судьба. Плох командир, который не думает о своих людях. Что ели они сегодня? Не было ли жалоб? Как обувь?

Он сильным, коротким движением подкачал лампу и теперь круглыми выискивающими глазами оглядывал лица, как бы определяя отставших. Но Соковнин ощутил, что точно от первичных формул, как некогда от основных теорем геометрии, переходит он к главному — закону войны. Он требовал будничных дел, но именно из будничных дел — из боевого учения, из пристрелки оружия, из маскировки — рождался успех на войне.

— Своих командиров подбираю не по дружбе, — сказал он отрывисто, — а по боевой их работе. Потворствуя одному, можно спасти одного, а погубить сотни.

Утром, на перекопанном поле, в отвалах жидкой глины, выброшенной из окопов, Соковнин проводил боевое учение. Атака требовала применения к местности. Но ложиться в жидкую глину или переползать, маскируясь в наполненных водой овражках и складочках, бойцы избегали, предпочитая открытую перебежку. Он пожалел их, предвидя, как они измажутся в глине.

— Плохо у вас с атакой, старший лейтенант Соковнин, — сказал Мышкин безжалостно. — Так выбьют у вас весь батальон прежде, чем вы закрепитесь.

— Пожалел людей, товарищ майор, — признался Соковнин.

— Плохо. От такой жалости люди на войне гибнут. — Казалось, он скажет сейчас: «Дайте вашу зачетную книжку, Соковнин. Я вынужден поставить вам неудовлетворительно». — Человек на войне должен быть безошибочно точным, — сказал Мышкин резко. — Расплывчатый приказ — это начало ошибки, иногда роковой. На войне нет грязи или плохой погоды, — добавил он, снова повернувшись к Соковнину. — На войне есть только местность. Садитесь.

Он посмотрел теперь поверх голов, в угол, как бы мысленно проверяя все хозяйство полка. Люди должны быть сыты, вымыты, здоровы, одеты. Как с топливом? Лес есть, сушите дрова. Что с баней? Почему не нагоняется температура? Готовьте печки. Сами изготовляйте, используйте каждый лист железа. Сегодня мы в домах, завтра — в поле. Война — это поле. Как с лошадьми? Хорошо ли укрыты? Не хватает сена, — запаривайте полову, смешивайте с соломой.

Точно совещание где-то в далеком колхозе… а как же Москва? Соковнин вышел последним в черноту осеннего вечера. Сырость приглушала отдаленный гул разгоревшегося артиллерийского боя. Ломаные зигзаги разрывов из зенитных орудий были видны в стороне Москвы. Но то, что с жесткой настойчивостью искал в своих командирах Мышкин, и определяло ее судьбу, а вместе с тем и дальнейшие ходы войны. Теперь Соковнин знал это на опыте.

И все же случилось так, что он в Москве побывал.

Весь конец октября прошел в особенно упорных боях на Западном направлении. Немцы вводили в бой новые части. Во всех окраинных переулках и на больших улицах, ведущих с вокзалов или кольцом окружающих Москву, строили баррикады. Грузовики с зенитными пулеметами занимали на площади к вечеру подвижные позиции. Конец октября был холодный и ветреный. Заклеенные косыми полосками стекла окон отражали серое низкое небо. Снег, выпавший как-то утром, растаял, но за Москвой, посеревший и остекленевший от дождя, лежал полосами вдоль противотанковых рвов и окопов.