Всего одна жизнь

— Вот такие дела, Лида…

Дождь по-прежнему неторопливо поливал вечерние улицы. С влажным шелестом проносились автомобили. Разбрызгивая толстыми шинами лужицы на асфальте, убегали, уносили в темноту свои теплые огни троллейбусы. Громоздились в черном небе линялые квадраты окон.

Герман шел, подняв воротник плаща и не замечая дождевых капель, падавших и падавших на его лицо. Этот вечер был неожиданным, явившимся из каких-то давно ушедших его лет. И вместе с тем это был, несомненно, сегодняшний вечер, может быть даже завтрашний, но никак не вчерашний… Причудливо петляющая пресловутая ниточка жизни! Куда она ведет теперь?.. Его охватило волнение, словно от предчувствия открытия, важного решения, к которому он, кажется, шел давно и настойчиво. Герман быстро, напряженно шагал по мокрому асфальту, но было только ощущение близкого открытия, а мысли путались, мельтешили… Неожиданно он стал думать о Кухнюке. И почему-то не удивился.

Почти невероятно: в необычный, пожалуй даже радостный вечер, когда он чувствовал себя стоящим на пороге чего-то важного, освобождающего, в этот вечер он думал о Кухнюке! Но не с него ли все и началось? Герман вспомнил утро после дежурства, свежий солнечный парк, белые новые дома за пустырем….

Человек жив чувствами. Любовь и долг, угрызения совести, ненависть… Как часто они борются в человеке, и побеждает самое сильное! Но можем ли мы предвидеть, когда этот непрерывный вихрь, именуемый нашим миром чувств, выплеснется наружу? И как это будет выглядеть?

Герман замедлил шаг. Идти домой не хотелось. Возбужденное настроение не вязалось со спокойствием их квартиры. Он подумал почему-то именно о квартире. Словно жена была просто соседкой, с которой они жили очень дружно… Герман остановился у витрины гастронома. У него не было никакой цели, просто отсюда до его дома оставалось не более пяти минут медленным шагом. За стеклом, внутри магазина, двигались в желтоватом свете размытые дождевыми струйками немногочисленные покупатели. Часть касс была уже закрыта, кассиры подсчитывали выручку. С минуты на минуту магазин закрывался. Одна из фигур там, внутри, показалась Герману знакомой. Он пригляделся и узнал Федора Родионовича. Вспомнил, что нужно бы купить сигарет, и вошел в магазин. Федор Родионович обрадовался встрече.

— Моя Татьяна загуляла, видно, на банкете, — сказал он Герману, когда они вышли из гастронома. — Одна аспирантка сегодня защитила диссертацию.

— Грех не загулять по такому поводу, — заметил Герман.

— В такую вот отвратительную погоду не могу ничем заниматься, — после паузы пожаловался Федор Родионович. — Особенно, знаете, в последнее время… Да и, не топят еще, холодно в квартире…

Герман поднял голову, посмотрел на него. Глубоко посаженные глаза Федора Родионовича в сумрачном свете улицы придавали его худощавому лицу усталое выражение. «Какой он старый-то стал!» — подумал Герман. Они медленно шли под лениво падавшим дождем, явно не торопясь домой. Жили они оба в «госпитальном» доме, только по разным лестницам.

— Захотелось выпить рюмку водки, дома не оказалось… — Они подходили уже к подъезду Федора Родионовича. — Не составите компанию?

— С удовольствием! — согласился Герман.

Прежде, готовя диссертацию, он часто заходил к Федору Родионовичу. И нередко во время этих посещений деловые разговоры переходили в отвлеченные беседы. Острый ум Федора Родионовича совершенно неожиданно и необычно высвечивал даже известные понятия и представления. Эта разговоры стали тогда почти необходимы Герману. Да и Федор Родионович, кажется, привык к ним. Но после защиты диссертации вечерние встречи прекратились, и Герман до сих пор ощущал это как потерю.

Они расположились на кухне.

— Посмотрите в холодильнике и шкафу, что там есть подходящее к случаю. — Федор Родионович ушел за рюмками.

В доме, как всегда, царил умеренный беспорядок. Под вешалкой в длинном коридоре были кучей свалены шлепанцы, туфли, ботинки, многие из которых, наверное, давно не использовались. В мойке громоздились тарелки, на стульях и табуретах были разбросаны передники и кухонные полотенца. На газовой плите и столах стояли яркие миски, сковородки, кастрюли, кофейники… Люди здесь все время торопились, им жаль было времени на обыденные дела. Но они не лишали себя удовольствия от крепкого кофе или свежеподжаренных гренков, душистого борща и сочного бифштекса. Остатки всех этих яств можно было увидеть на плите и на столах в большой их кухне.

Герман освободил квадратный обеденный стол и поставил на него извлеченные из холодильника и шкафа остатки салата, застывшее жареное мясо, открытую банку маринованных помидоров, хлеб и томатный сок. В его собственном доме, думал Герман, тоже не любят растрачивать время на обыденные дела, но, в отличие от этого дома, там нет и попытки сотворить семейный обед или ужин…

— А шпрот нет? — спросил Федор Родионович, ставя на стол рюмки. — Люблю под водку. — Он разыскал в холодильнике коробку.

— За успех пересадки! — коротко предложил Федор Родионович.

Закусывали молча.

— Я знаю, что вы убеждены в успехе операции, — заговорил Герман, — но не правильнее было бы все же не рисковать почкой донора и пересадить трупную?

Федор Родионович снова наполнил рюмки.

— Только в том случае, если нас интересует сама операция, а не ее результат… Мне нужно, чтобы Женя жил. Иначе грош нам цена. — Он сказал это спокойно, словно механически повторил вслух то, что неоднократно повторял про себя. И молча выпил вторую рюмку. Потом наклонился к Герману через стол. — Мне нужны живые люди, а не операции! Понимаешь?

— Конечно… Но ведь мы еще так мало можем!

Федор Родионович странно поглядел на него.

— Не так уж мало, особенно если бы каждый отдавал все, чем владеет.

Герман не понимал его. Вспомнил слова Лиды. Что гложет этого человека? Честного и трудолюбивого, достигшего, вероятно, всего, чего хотел. Или не всего? А может быть, он просто привередничает на старости лет? Нет, на него это не похоже. Вероятно, у каждого есть своя мера дел. У одного она с наперсток, у другого — целый мир…

— Неудовлетворенность — один из стимулов рода человеческого, — сказал Герман. — И никогда от нее не избавиться, чего бы мы ни достигли!

— Вы романтик, Герман Васильевич! — с завистью произнес Федор Родионович. — Для романтиков неудовлетворенность, может быть, и хороша. Вы ищете впереди. Но есть и такие, что ищут в прошлом: где не сделано или не так сделано, как нужно было бы. Что называется — ковыряются, рефлексируют…

— Да, таким, наверное, труднее, — согласился Герман и, немного помолчав, добавил: —Труднее почувствовать себя счастливым.

— Почувствовать себя счастливым… — задумчиво повторил Федор Родионович. — Счастье — эмоция, более стойкая, чем радость, и только. Но, возможно, человек и рождается лишь для того, чтобы пережить ее… Я думаю, так оно и есть. А следовательно, счастье — это свершение. Любое — сделать открытие, вырастить сына или сад, переплыть в одиночестве океан, утвердить какое-то большое человеческое чувство, спасать безнадежно больных или умереть за Родину. — Федор Родионович встал и прошелся по кухне. — Человек ищет счастья… Не значит ли это: ищет смысла своей жизни, рождается и живет, чтобы понять его? И чтобы на последней грани сказать себе: нет ничего вечного на земле, но я не был здесь лишним, я свершил свое… — Он вышагивал по кухне, и его бледное лицо покрылось румянцем, глубоко сидящие глаза блестели больше обычного. Похоже, он обращался сейчас не столько к Герману, сколько к самому себе.

— Но ведь живет человек долго… И все время что-нибудь делает, — растерянно сказал Герман. — Не может же каждодневный многолетний труд быть бессмысленным!..

Федор Родионович остановился, словно наскочив на неожиданно возникшее препятствие. Внимательно поглядел на Германа и ответил, уже спокойнее:

— И да, и нет. Не лечили бы мы, лечил бы кто-нибудь другой. Весь вопрос в том, является ли это занятие смыслом моей, именно моей жизни. Или он так и остался неизвестным мне…