Страница 50 из 59
— И не подумаю, Иван Степанович! Тузлеев нуждается в санаторном лечении значительно меньше, чем большинство наших пациентов!
Главный врач и начмед переглянулись.
— Ну, хорошо, — примирительно сказал Ванечка. — Заполните санаторно-курортную карту и передайте мне. Я вас больше не задерживаю. — И задвигал папкой.
Герман встал.
— Да, вот еще что… — промямлил Ванечка. — Я хотел спросить ваше мнение о предстоящей операции.
— Какой?
— Пересадке почки.
— Что именно вас интересует?
— Ну… Насколько это перспективно?
— Вообще?
— Нет, в данном случае.
— Сказать трудно.
— А вы сами как считаете?
— Я думаю, что шансов немного.
— Зачем же тогда ввязываться?
Герман повел головой, словно неловко было шее. Сможет он убедительно ответить на этот вопрос? Навряд ли, потому что и для самого себя он еще не нашел ответа.
— К сожалению, вся хирургия состоит из шансов, — сказал он. — Да и вся медицина. В одних случаях их много, в других — мало. Когда мало, обычно мы лишены выбора.
— Но здесь заинтересован здоровый человек, — вставил Ванечка.
«Это верно, — тоскливо подумал Герман. — Верно и то, что рисковать-то приходится не собой, а другим человеком, но…»
— Когда не из чего выбирать, решает сам больной или его родственники. В данном случае — брат. Он ведь все знает, — вяло сказал Герман.
— Но отвечать-то придется вам, — улыбнулся Ванечка. — Даже — нам.
Ах, вот он о чем! Герман поморщился.
— Без этого нет хирургии, — буркнул. И добавил более открыто — Думаю, что по этому вопросу вам лучше обратиться к Федору Родионовичу.
— Ну, ладно… Спасибо.
— Герман, тебе необходимо обратить самое пристальное внимание на своих мальчиков. У них ветер в голове, — говорила начмед, когда они вышли от главного врача. — Согласись, что при Бате Валентин Ильич, например, долго здесь не удержался бы. Все у него как-то очень просто.
— И Бате бы из года в год становилось все сложнее, — усмехнулся Герман.
— Не знаю. Вот пришли вы с Прасковьей, — разглагольствовала Кобылянская. — Тоже молодые. Но сколько было серьезности! Вы были ответственными людьми, чего-то боялись. Понимали, как все сложно…
— С детства у нас все было сложнее… — Герман в общем был согласен с нею.
— Выходит, плохо, что с детства все хорошо? — удивилась Кобылянская. — Это звучит все же неестественно: плохо — что хорошо! Просто нужно быть жестче, требовательнее!
Герман не возражал — иначе от нее не отделаться. Да и в чем-то она была права.
В ординаторской все трое врачей старательно строчили в историях — обычная картина для конца дня, особенно занятого с утра операциями. На диване тоскливо курил молодой мужчина в «посетительском» халате без воротника и с завязками на груди. При появлении Германа он поднялся.
— Здравствуйте. Вы заведующий? — полувопросительно сказал мужчина, пристально глядя на Германа очень светлыми глазами.
Можно было не сомневаться, что это — начинающий оперативный работник милиции. Он объяснил Герману, что желательно было бы перевести Кухнюка в следственный изолятор.
— Там хорошо оснащенная больница. При необходимости можно пригласить на консультацию любого специалиста из города…
«Из города…» — повторил про себя Герман. Как будто этот изолятор был вне городской черты. Собственно, так и было — там уже начинался другой мир… Герману вдруг стало жаль Кухнюка, и эта жалость его совершенно обескуражила. Но сказал он то, что должен был сказать:
— Еще не прошло и двух суток. Рановато.
— Когда же, по вашему мнению, будет можно?
— Недели через полторы.
— Это нереально! — воскликнул оперативник. — Поймите, мы должны держать здесь пост…
— К сожалению, ничем не могу вам помочь. Для нас существует только один довод — состояние и интересы больного.
Оперативник долго пытался убедить Германа, а потом, сказав, что обратится к главному врачу, ушел.
— А может быть, он прав? — заметил Валентин Ильич, с интересом прислушивавшийся к разговору. — Сиганет в окошко, а вам отвечать.
— Перед кем?
— Перед законом, естественно.
— Это не самое худшее. Перед собственной совестью ответить будет труднее, если он помрет от кровотечения в их больнице.
— Да пусть бы он зарезался, убийца!
— Он не зарезался, — спокойно сказал Герман. — Нам не дано судить людей, Валентин Ильич. Нам дано их только лечить. И настоящим врачом может быть только тот, кому нравится это.
— Не судить людей?
— Лечить людей.
— Так ли, Герман Васильевич? — усомнился Кирш. Он покончил с историями, откинулся на спинку стула, закурил. — Это все, конечно, слова, но ведь врач — член общества. Оно формирует его, как личность. Верно? Фашистские врачи делали эксперименты на людях в интересах высшей расы, в американском обществе медики вбирают в себя особенности его «образа жизни». Наш врач ведь тоже детище общества. Значит — активный гражданин, так? Может ли он в таком случае «не судить», а только лечить?
Герман усмехнулся.
— Чем активнее человек, гражданин, тем он должен отчетливее понимать сложность жизненных ситуаций. Наш врач обязан быть по духу своему прежде всего диалектиком. Заметьте, Алексей Павлович, что приведенные вами примеры могут только подтвердить эту мысль.
— И все же, это больше похоже не на образ врача, а на идеал, — заметил Валентин Ильич. — А идеал — это всегда нечто недостижимое.
— Считайте, что это истина, к которой мы вечно стремимся.
После небольшой паузы Валентин Ильич с сомнением сказал:
— По-вашему, пожалуй, получается, что убийца Кухнюк достоин такого же врачебного внимания, как попавший в автомобильную катастрофу академик Ландау?
— Несомненно. Это одна из моральных проб общества. Проба на его гуманность.
— Наверное, Герман Васильевич прав, — в раздумье произнес Кирш. — Стоит только чуть отклониться от принципа, и остановиться на какой-то определенной грани будет, вероятно, трудно.
— В абстракции это понятно… — протянул Валентин Ильич. — Но в каждом конкретном случае…
Герман беззвучно рассмеялся:
— Для начала, Валентин Ильич, прими Тузлеева у Прасковьи Михайловны.
— Вот тоже не Ландау, — заметил Кирш.
— Вам только академиков подавай! — Герман посмотрел на часы. — Завтра на пересадке потешите свое хирургическое тщеславие.
— Все участвуем в операции? — поинтересовался Валентин Ильич.
— Наверное. Окончательно все станет ясно сейчас, на совещании у Федора Родионовича.
— Кстати… — Прасковья Михайловна перестала писать. — Я забыла тебе сказать, Герман: вчера звонил Иван Степанович. Интересовался, почему мы беремся за пересадку почки. По-моему, в негативном тоне…
Герман ничего не ответил.
— Вероятно, какое-нибудь начальство высказало сомнения, — констатировал Алексей Павлович, энергично отодвигая от себя подальше стопки историй болезни. Он направился к телефону, но, когда уже брался за трубку, раздался звонок.
— Гонората, — представился Кирш. — Лидия Антоновна, не морочьте мне голову… А я знал, что это ты звонишь… Чутье… Дочь, конечно… Ладно, ладно… Вас, Герман Васильевич. — Он протянул через стол трубку Герману.
— Да.
— Герман Васильевич?
— Да.
— Я уже ухожу. Возьму билеты и буду ждать около семи у «Экрана».
Он представил себе ее взволнованное, как нынче в ординаторской, лицо. Напряженное, ждущее и вместе с тем требовательное.
— А вас не будет на совещании у Федора Родионовича? — спросил Герман.
— Насчет пересадки?
— Да.
— Генерал рядовых не звал, но мне сказали, что я стою на реципиенте.
— Ясно, — произнес Герман.
Она рассмеялась.
— Я-то здесь одна.
— Понятно.
— Ну, так не забудь, пожалуйста: жду! — И, прежде чем он успел ответить, она повесила трубку.
Федор Родионович пригласил к себе заведующих отделениями, имевших отношение к пересадке: Германа, Петра Петровича и Серафиму Ивановну. Когда они вошли в кабинет, там уже был доцент Ардаров. Раиль Фуатович занимался вопросами трансплантации почки, и около года назад они с Федором Родионовичем пересадили одному больному трупную почку, но это не спасло больного. Ардарову нельзя было отказать в энергичности. Его усилиями была организована и больнице лаборатория гемодиализа — «искусственная почка», которая успешно, хотя и не очень еще широко подключалась у тяжелых почечных больных. Доцент настойчиво пытался заинтересовать Федора Родионовича этой проблемой и, несомненно, достиг здесь многого: профессор видел уже в сочетании искусственной почки с пересадкой перспективный путь для практической медицины. Именно практической! Никакими теоретическими, даже, казалось бы, интересными вопросами Федора Родионовича в последние годы было уже не занять. Он нервно стучал бледными пальцами по столу и говорил: «Ближе к больному, ближе к больному! Мы — не научно-исследовательский институт». Старые его сотрудники удивленно пожимали плечами.