Всего одна жизнь

Он решительно встал, сделал несколько резких разминочных движений, надел шлепанцы и отправился в ванную. Нерта, спавшая на подстилке в коридоре, вскочила, радостно завиляла хвостом.

— Собирайся, — сказал ей на ходу Герман. — Поплывем.

И Нерта, вероятно, поняла его — встряхнулась, стуча длинными коричневыми ушами.

— Ты уходишь? — донеслось из комнаты жены.

— Да. Я сейчас… — Герман прошел в ванную, сбросил майку и стал мыться холодной водой. «Что-то рано сегодня», — подумал он о жене.

Она была ассистентом на кафедре биохимии, где оставили ее после окончания института без всякой помощи со стороны — просто считали перспективной. И она не обманула надежд. Через три года защитила диссертацию, раньше, чем это сделал Герман, проработавший к тому времени пятнадцать лет хирургом. Теперь она успешно, по мнению ее шефа, завершала работу над докторской. Для женщины в тридцать два года это было очень даже неплохо. Но дома она обычно появлялась поздно вечером — студенческая привычка работать только в лабораториях или в библиотеке засела в ней крепко.

Надев белую сорочку с колющимся от крахмала номерком у ворота и мягкий пуловер, Герман зашел к жене.

— Здравствуй.

— Здравствуй. — Она сидела с ногами в кресле и читала книгу. Ее высокая красивая прическа была, как всегда, в идеальном порядке. — Мы не виделись, наверное, неделю. Ты не соскучился?

Они действительно виделись мало. Если Герман не дежурил или не задерживался допоздна в больнице, то у нее был или опыт, или какой-нибудь банкет после защиты, на который невозможно не пойти. Герман терпеть не мог этих скучных сборищ, отличавшихся угнетающей разношерстностью приглашенных.

— Насчет недели ты преувеличиваешь, — он присел на ручку кресла, поцеловал жену в висок.

— Наверное, не очень, — она подняла к нему спокойное улыбающееся лицо. — Скажи просто, что у тебя не было времени скучать. Черт бы его побрал, это время!.. Трудное было дежурство?

— Как всегда. Но годы берут свое, наверное. — Он знал, что ее не интересуют больничные дела, операции, «все эти страхи».

Еще в институте ей хирургия не нравилась. Это он знал хорошо: на последнем курсе ее группа проходила специализацию в их отделении. Из всей хирургии ее заинтересовал только он сам.

Она потрогала болтавшуюся у ворота пуговицу.

— Ох, эти прачечные! Сними рубаху, я пришью. Или ты торопишься?

— Да. Хотелось бы застать на воде часть дня.

Он мог сказать просто «да», и этого было бы достаточно. Считалось, что они безоговорочно доверяют друг другу: надо, так надо. У каждого из них были свои заботы и свои интересы, очень несходные. Он любил природу, ощущение упругой травы под ногами, потрескивание и веселый блеск костра; она зябла в лесу и быстро уставала даже от речных прогулок. Условность же обожаемой ею оперы, малопонятные утомляющие рассуждения о трактовках и школах нагоняли на Германа тоску и сожаление о потраченном напрасно времени.

Чтобы не стеснять друг друга, они в первый же год стали проводить часть досуга врозь. Постепенно эта часть становилась все больше и больше… Вот так же в первые годы они решили подождать с ребенком: ей нужно было писать диссертацию. Но и после защиты, по прошествии четырех лет супружества, об этом уже не заговаривали. Герман понимал: напряженная, захватившая ее целиком работа требовала много сил и времени. А ребенок — это хлопоты, нескончаемые заботы, уводящие из большого мира идей, дискуссий, музыки в маленький мирок, пахнущий теплым детским тельцем, молоком, пеленками. Он, конечно, тоже войдет в него, но она будет просто поглощена им. Так имел ли он право настаивать?.. Теперь лишь изредка возвращалась к нему тоска по сыну, по тому, что некогда в его представлении было семейным очагом, что должно было полностью вытеснить из него первую любовь, воспоминания о том далеком угарном лете, словно случившемся с другим человеком.

Герман быстро шагал по залитому косыми солнечными лучами тротуару, а Нерта без поводка бежала рядом, у самой его нош, вывалив из пасти язык и не обращая ни на кого внимания, поглощенная только тем, чтобы ни на шаг не отстать или не обогнать хозяина.

На бонах и на моле было пустынно. Конечно, по-настоящему любящие реку не усидят в такую погоду дома! Катеров и лодок у бонов почти не было. Только в конце канала, образованного берегом и молом, у вытащенного на кильблок большого катера, как всегда, возилось несколько человек. Над катером колдовали с ранней весны. Герман знал этих ребят. Завсегдатаи нередко подходили помогать им, у оклеенной стеклотканью посудины, которую готовили к дальнему морскому переходу, любили устраивать перекуры, неторопливо обсуждая достоинства и недостатки морских дизелей, водометных движителей, старых металлических и дубовых корпусов или новых стеклопластиковых, выклеенных на матрице. Все это крепко объединяло людей на клочке побережья, именовавшемся по старинке гребной базой и примыкавшем к лесопарку.

Прозрачный, прогретый солнцем воздух густел у горизонта. Герман снял пуловер, махнул возившимся у катера ребятам:

— Привет, моряки!

— Привет, док!

Герман стал спускаться по некрутому откосу к рядам сарайчиков, которые именовали «гаражами». Его катер покачивался на едва приметной волне у бона. И тут Герман увидел женщину, сидевшую на деревянном кнехте, одном из тех, которые в незапамятные времена были врыты на моле. Герман сразу узнал густые русые волосы. Лидия Антоновна сидела на кнехте, подстелив газету, спиной к берегу, и смотрела на золотившуюся заходящим солнцем реку.

— Черт возьми! — вслух удивился Герман, останавливаясь. Он был уверен, что их утренний разговор с Лидией Антоновной — одна из ее шуток… Герман прошел в «гараж», взял там канистру с бензином, собранный рюкзак и спустился на мол. Лида заметила его, поднялась навстречу.

— Очень здесь здорово.

Он кивнул.

— А я давно вас жду. Проспали?

— Да, я только в начале третьего ушел из больницы.

— Что-нибудь с Кухнюком? — встревоженно спросила она. — Я звонила часа два назад, сестра сказала, что все нормально.

— С Кухнюком — да.

Герман перешел по сходням на бон, и Лида последовала за ним. Он подтянул лодку, бросил в нее рюкзак и канистру.

— Запрыгнете?

На ней были эластиковые брюки и куртка из плотной тонкой материи с металлическими пуговицами. Герман придержал лодку за борт, пока она пробиралась к скамье перед защитным козырьком. На скамью были положены поролоновые подушки, а две обитые пенопластом спинки создавали полную иллюзию двух удобных кресел. Лида с удовольствием пощупала подушки.

— А я-то собиралась сесть на весла! — весело сказала она.

Герман позвал Нерту. Собака, выскочив из кустов, прыгнула на свое место в корме и, только теперь заметив Лиду, удивленно склонила набок голову.

Лида рассмеялась.

— Что, другая женщина?

— Она вообще не привыкла к женщинам на борту. — Герман завел мотор, выбрал конец и оттолкнулся от бона. Сел в свое кресло рядом с Лидой и стал выводить катер из канала.

— Так уж и не привыкла?

Герман вдруг подумал: зачем она здесь? Чего хочет? Морочить себе голову он не позволит. Неожиданно он разозлился. Повернулся к ней, посмотрел. Нога на ногу, улыбается, довольна. И — ничего не скажешь — красива, стерва!..

Герман отвернулся, стал огибать мол. Ему казалось, что скажи он ей сейчас что-нибудь прямо, как в разговоре с мужчиной, например: «Чего вы, собственно, хотите, Лидия Антоновна?» — она одумается и попросит высадить, пока не поздно…

Он развернул катер и направил его к середине реки. Небольшая волна стала бить в борт, раскачивать.

Лида рассмеялась.

— Хозяин вы не из приветливых.

— Простите, — смущенно буркнул Герман. — На воде я привык к одиночеству…

Нерта решила познакомиться с новым членом экипажа, подошла к Лиде, стала ее обнюхивать. Лида погладила собаку по спине, та ткнулась ей в ладонь мокрым носом.

— Мягкая-то ты какая! Не то что твой хозяин.