Всего одна жизнь

Но есть один поклонник, к которому Лора явно благоволит, — горняк Феликс, загадочная личность. О нем ходят слухи, как о талантливом, но странном человеке. Он появляется у нас очень редко. Когда Муся дежурит, а нас с Ваней нет дома. Мы с ним незнакомы. Такая конспирация нас раздражает. Мы воспринимаем это, как пренебрежение к нашей большой семье. И вот мы его поймали!

План прост и ясен. Мы начинаем жарить картошку на кухне, патрулируем коридор, грохочем посудой и распеваем песни, скрашивая свой неприятный труд. Дом наполняется шумом и движением, будто большая ресторанная кухня. Появляется Лора — для выяснения, «отчего мы взбесились». Мы удивлены, узнав, что она дома… Нет, она не может помочь нам. Ах, она не одна! Отлично. Будем есть все вместе… Нет? Жаль…

Через час картошка изжарена. За ужином в «ничьей комнате» (кроме нее у нас есть «женская», в которой сейчас окопались Лора и Феликс, и «мужская») я рассказываю о Тане. Ваня как консультант-терапевт часто бывает у нас на отделении, участвует в обсуждении готовящихся к операциям больных. За разговорами мы забываем даже о нашем плане. Но снова появляется Лора. Она шипит, как картошка на сковороде. Мы вслух ничего не понимаем. Усиленно приглашаем отужинать вместе.

— Домой он хочет…

— Как, уже?!

Лора не выдерживает и, давясь смехом, скрывается в направлении коридор — туалет — кухня. Через минуту она проносится обратно.

— Выпустим?

Ваня непреклонен:

— Сначала заставим его сказать дядям «здрасьте».

Мы садимся в «ничьей комнате» за очередную шахматную партию. Этот матч-турнир длится уже третий месяц.

— «Спартак» выигрывает у «Зенита» со счетом двенадцать-девять, — напоминает Ваня.

— Десять, — уточняю я.

— Проверим.

На доске записаны числа и результаты всех партий.

— Двадцать шестого? — вспоминает Ваня, запуская пятерню в свою стоящую торчком черную шевелюру. — Признавайся — дописал? Что-то я не помню этой партии.

— Потому, что ты ее проиграл.

— Возможно. Итак, я начинаю!

— Дудки. Я играю белыми.

— Выиграл у меня черными? Тогда держись! Так, е два — е четыре… Красиво, однако, Симонян забирает мяч…

Мы совершенно оторваны от большого футбола. Даже репортажи редко доводится послушать — разница во времени четыре часа. Именно любовь к футболу поначалу способствовала нашему быстрому сближению с Ваней. Партия прервана телефонным звонком.

— Мусенька? — поет Ваня. — Как дежурится, хозяюшка?

Мусю все называют «хозяюшкой». Это соответствует действительности на «Птичьей горе». Все трое — Ваня, Лора и Муся — приехали в один год, получили по комнате в этой квартире, не зная друг друга, а сейчас это единая семья, с одной хозяйкой — Мусей.

Ваня молча держит трубку, слушает, и я вижу, как улыбка исчезает с его лица.

— Тебя, — неожиданно серьезно говорит он мне и протягивает трубку.

— Володя, у Тани что-то падает давление… Вообще она ничего, но вот давление, понимаешь…

— Ты меня не успокаивай. Что случилось?.. Петру звонила?

— Звонила. Только…

— Что? Ну, говори же, ради бога!

— Он пьяный, — шепчет Муся.

Я едва разбираю слова.

— Что?!

— Понимаешь, мы с Николаем вымыты. Еще один аппендицит остался… Лучше тебе, наверное, прийти…

— Да, да… Конечно.

Путь до больницы я проделываю бегом, и предчувствие громадного несчастья ни на минуту не покидает меня.

Накинув халат, бегу к Тане. В палате тишина и покой. У кровати сидит сестра. В вену медленно капает кровь. Измеряю давление. 70 и 50.

— Как ты себя чувствуешь, Танечка?

— Ничего. Слабость…

Безмятежность обстановки немного успокаивает меня. Отчего же упало давление?

В ординаторской у стола, сгорбившись, сидит Петр Васильевич. Глаза его закрыты. Рядом стоит Николай в перчатках и без халата. Майка туго облегает мощную грудь. Лицо спокойное, распаренное, словно он только что вышел из ванной.

— Ага, ты пришел…

— Давление семьдесят и пятьдесят.

— Уже час так держится, — говорит Николай.

— Что же делать? — Меня снова охватывает панический страх.

— Кровь ввели? — неожиданно спрашивает Петр Васильевич, не открывая глаз.

— Капает.

Он кивает:

— Ждем…

Я сажусь в угол дивана. Николай, не торопясь, уходит в операционную. Тишина. Петра заносит на стуле. Периодически голова его падает на руки, сложенные на столе. Его совсем развезло. Ну и начальничек! Словно услыхав мои мысли, он вдруг выпрямляется, открывает глаза и обводит ординаторскую мутным взглядом.

— Сидите, херувимы?

Я встаю и выхожу. Заглядываю в операционную. Потом снова иду к Тане и сижу рядом с нею около получаса. Давление стало подниматься..

В ординаторской Петр Васильевич спит у стола, раскинув руки. Ветер забрасывает в форточку горсти снежинок. Холодный воздух колышет штору. Николай развалился на диване, разбросав на полкомнаты ноги, читает «Урологию». Он осваивает методику урологического обследования. Эту книжку я вижу у него в руках с первого дня моего знакомства с ним. Открыта она, по-моему, все на той же странице.

— Почему не идешь домой? — спрашиваю я.

— Сейчас пойду.

— А где Муся?

— В приемном покое.

Муся дописывает историю болезни.

— Работаешь не покладая рук? — говорю я.

— Карбункул лица. Нужно раскрывать… Как Таня?

— Давление поднялось до восьмидесяти.

— Ну, вот… Перепугался? Понимаешь, мы были заняты… Лучше все же, чтобы кто-нибудь был рядом.

— Конечно! О чем речь…

Идем в перевязочную. Туда же приходит Николай. Девушку с громадным нарывом под нижней губой укладывают на стол. Мертвящий свет двух больших ламп под потолком делает ее испуганное лицо еще более бледным. От этого вспухшая красно-багровая нижняя часть его кажется приставленной.

— Как же ты такой вырастила? — спрашивает Николай, заглядывая через Мусину голову.

— Боялась, — чуть шепчет девушка.

Мне становится нестерпимо жаль ее: обезболить здесь крайне трудно. Можно было бы дать внутривенный наркоз, но у нас нет для этого лекарств. Проклятье!

— М-да, — мычит Николай и выходит.

Муся обрабатывает нижнюю часть лица йодом, отграничивает ее стерильными полотенцами. Не торопится. Набирается духу.

— Больно будет? — шепчут желтые от йода губы.

Муся сокрушенно качает головой. Больная не видит этого, так как верхняя часть лица закрыта.

— Немного придется потерпеть, Людмила, — говорит Муся.

Я вытираю со лба испарину. И вдруг слышу из-за спины тихий голос Петра Васильевича:

— Что будешь делать?

— Крестообразный разрез, — так же тихо отвечает Муся. — Вот только анестезия…

— Покажу.

Он надевает перчатки.

— Два небольших укола, — говорит он Людмиле.

Секунды длится обезболивание. В перевязочной царит тишина. Желтые губы сжимаются в ожидании боли.

— Молодой девчонке нельзя оставлять рубец на лице, — бормочет Петр Васильевич.

Делает разрез под подбородком, удаляет через него гной, расплавленные ткани. Вводит тампон. Мы стоим как завороженные. В раковину мерно падают капли из прохудившегося крана.

— Понял?

Муся кивает. Петр Васильевич снимает перчатки и выходит.

— Кино, — восхищенно говорит Николай. — Не больно было?

— Что, уже все? — радостно и недоверчиво шепчет Людмила.

— Все, — тихо говорит Муся.

Я выхожу из перевязочной.

Таня спит мирно и сладко, будто давление у нее не падало до семидесяти. Мне не хочется будить ее, я отправляю сестру и сажусь рядом с кроватью на табурет. Машинально смотрю на часы. Половина второго. Как он подвел эти несколько кубиков новокаина к нервам! Сколько раз раскрывал он карбункулы подбородка? Я вообще видел еще очень мало, но все же… За годы в институте и на практике я не видел ни одного. Или каждая операция для него — творчество, поиск единственно правильного решения? Может быть, это и есть «легкая рука», «хирург от бога»?.. Как выработать в себе это качество «единственно правильного решения»?.. Я ловлю на себе Танин взгляд.