Всего одна жизнь

— Хорошо, что по пути из магазина домой мне взбрело в голову зайти к тебе.

— Даже очень хорошо.

Лора потрошит свою сумку. Славная она, Лора!

— Сейчас вскипячу молоко.

— С малиновым вареньем? — спрашиваю я.

— На тебя не действуют даже сорок градусов.

Она подходит с бутылкой в руках и садится на край моей кровати. Мы смотрим друг на друга, и Лорино лицо моментами расплывается, становится похожим на чье-то другое, знакомое и милое… Лора наклоняется и тихо целует меня в губы. Бутылка стукается об пол.

— Заразишься… — Что-то дрожит у меня внутри и сильнее начинает гудеть в трансформаторной будке. — Так и жениться недолго. — Я хочу улыбнуться, но вряд ли из этого что-нибудь получается. — А у меня ведь невеста… — Нелепо.

Лора смеется и выходит на кухню.

Через час после ее ухода (свет я попросил не гасить) слышу в коридоре Ванин голос.

Вместе с раскрасневшимися с мороза Ваней и Мусей в мою душную комнату врывается прохлада.

Ваня чисто врачебным жестом потирает руки.

— Что с тобой — ангина? Ложка у тебя есть?

— Была, если не съели на новоселье.

— Он шутит, значит, будет жить, — говорит Ваня, вооружаясь ложкой.

— Меня уже лечили, — пытаюсь я защищаться.

— Открой рот.

— Имей в виду, у меня повышен рвотный рефлекс.

— Я его подержу за руки, — предлагает Муся.

Ложка со скрипом лезет глубоко в рот.

— О! Лакунарная. Поедем к нам.

— Попробую отлежаться…

— Поколем пенициллин.

— Нет, полечусь до завтра без вашего пенициллина, — решаю я. — Я слишком слаб для уколов.

— Не валяй дурака.

Снова звонок и возня в коридоре. Те же и Лора.

— Ты еще не одет? — с порога спрашивает она.

— Он еще жив, — холодно отвечает Ваня. — Порядок?

Лора кивает.

— Девочки, отвернитесь, пожалуйста. — Ваня решителен и энергичен. В его фигуре нет и тени сомнения. — Такси ждет, а до зарплаты полмесяца.

— Какое такси?! — вздыхаю я.

— Разве ты не знаешь, что у нас в городе уже есть такси? — Он бросает мне брюки и свитер.

— И куда? — упавшим голосом спрашиваю я.

— Домой. На «Птичью гору». Без нее тебе смерть!

Попробуй не рассмеяться!

— Не дадут отдохнуть в одиночестве, — бормочу я, натягивая штаны.

— Долго ты будешь ковыряться? — нетерпеливо говорит Лора.

— Конечно, он думает, что это твоя собственная машина, — подпевает Ваня.

Вместо спокойной смерти меня ожидает на «Птичьей горе» Содом и Гоморра. Лора приготовила мне картофельный компресс на горло. Впервые о таком слышу, но подчиняюсь: во-первых, у меня нет сил сопротивляться; во-вторых, мне не хочется обижать ее.

Все отворачиваются, и я залезаю в приготовленную в «ничьей комнате» на диванчике постель. Мне хочется тишины и покоя, но я счастлив.

Неугомонная компания разыгрывает «морским счетом», кто будет колоть меня пенициллином. Потом, как отзывчивые пираты рядом с раненым товарищем, садятся играть в домино на толстой скатерти, повесив на абажур с моей стороны полотенце. Играют тихо, и я засыпаю. Я чувствую себя почти хорошо.

Через три часа будят для экзекуции…

На следующий день меня навещает Таня. Она часто заходит в больницу до или после занятий. Зашла сегодня и узнала, что я болен.

— Я не пойду в школу и приготовлю вам обед, — говорит она, и милое лицо ее преисполняется решимости. Таня снимает свое старенькое пальто и спрашивает, где моя кухонная утварь.

Я смеюсь, благодарю ее и говорю, что обед мне принесут из столовой.

— А пропусков у тебя и без того достаточно.

Мы выписали Таню в январе. Она учится на первом курсе фельдшерско-акушерской школы, пропустила около двух месяцев, и теперь ей, понятно, приходится туго.

Она неохотно поднимается, тоненькая, стройная, чуть заметно потягивается и с сожалением говорит:

— Ладно тогда… Не скучайте. — И улыбается.

Мне тоже не хочется, чтобы она уходила.

Через два дня я на ногах. Пятница. Еще плещется в теле усталость, но к понедельнику все будет в порядке, решаем мы, — и на работу.

— За конем ходят не для того, чтобы в стойле держать, — заключает Ваня.

На следующей неделе меня ожидает еще одна неприятность — у Кирилла Савельевича возобновляются приступы стенокардии. Они возникают многократно в течение суток — в покое, за едой, во сне. Кирилл Савельевич осунулся, не встает, даже не садится в постели. Не помогают ему всевозможные комбинаций лекарств, кожные блокады. У Прокофьевны красные от слез глаза. Таню я не могу узнать. Она стала тихая и грустная, подолгу молча сидит у постели деда. Иногда я застаю ее плачущей на кухне.

Стенокардия, «грудная жаба», становится для меня постоянно мучающей проблемой. Я хожу из дома в дом ко всем городским врачам, роюсь в их библиотеках. Выписываю книги. Несколько раз мы ходили к Кириллу Савельевичу с Ваней. Возили туда наш переносный электрокардиограф. Ваня советует попробовать какой-нибудь вариант загрудинной новокаиновой блокады. Ночью мне снится, что я сам заболеваю стенокардией…

У меня сейчас должно быть много работы в прозекторской и дома — мне нужно готовиться к своей первой операции на желудке. Николай говорит с удивлением, но без зависти:

— Надо же. Года не прошло, а Петр дает тебе резекцию! Ты попал в струю!

Я сам понимаю, что необходимо сделать все, чтобы оправдать это большое доверие. Но делать ничего не могу. В прозекторской, вместо того чтобы отрабатывать технику операций на желудке, я разглядываю человеческое сердце, препарирую тонкие, как проводочки, артерии. Никчемная, совершенно бесполезная работа.

— Есть же такие паршивые болезни, — говорит мне Кирилл Савельевич, когда мы остаемся одни в комнате. — Никогда не думал, что животный страх не преодолеть человеку. Беляки к стенке ставили… А тут… Ночью особенно. Лучше бы рак…

Заброшенные записки Юрия Ивановича на этажерке — история жизни этого человека. Еще одна незаконченная человеческая работа?

Медицина! Могучая моя медицина! Что же ты молчишь?..

Последние несколько дней я разучиваю на трупах параортальные блокады. Сначала мне кажется это страшным: проколом у края грудины ввести новокаин к дуге аорты. Вслепую пройти иглой в святая святых человеческого организма. Другого выхода нет. Никакую операцию Кирилл Савельевич не выдержит. Неужели невозможно помочь этому человеку?..

Я со злостью сбрасываю со стола все свои книги, одеваюсь и иду к Петру Васильевичу. Темнеет поздно. И у нас наконец весна. Днем мчатся по улице отчаянные рыжие потоки, снег оседает, как на горячей плите. За зиму его навалило метра полтора. К ночи ударяет морозец. Земля становится полированным шаром.

У Петра Васильевича половина так называемого «финского» дома с верандой. Во дворе он разбил небольшой сад.

Петр возится на веранде с семенами и удобрениями. Широченные полотняные брюки на необъятном его животе испачканы землей.

— Заходи, Володя. В холодильнике хороший абрикосовый компот. Я сейчас…

В двух небольших комнатах пустовато. Столы и подоконники завалены книгами, журналами, газетами. На ковре у дивана лежит старый большой пес, дворняга. Несколько лет назад он забрел к Петру Васильевичу, да так и остался здесь.

Пес нехотя подымает голову. Я достаю из холодильника банку компота, разыскиваю два стакана.

Я прошу Петра положить Кирилла Савельевича на отделение для блокады.

— Решился? — говорит Петр Васильевич, разливая компот. — Манипуляция несложная.

— Вы делали?

— Нет. Но я прочел об этих блокадах.

— Тогда вместе?

Петр Васильевич улыбается.

— Ладно. Давай поедим что нибудь, это главное для хирурга. — Петр посмеивается надо мной, и мне становится легче.

Я сижу у него допоздна. Мы говорим о нерешенных вопросах в хирургии. Их так много! Всего полгода назад мне было этого не представить. И оказывается, кое-что можно попытаться сделать даже в наших условиях. В подвале поликлиники можно организовать экспериментальную лабораторию — собачник. Инструменты и собаки — не проблема… Я загораюсь идеей и долго не могу заснуть в эту ночь.