Страница 83 из 115
Но вот до вешания мышей не додумался никто! Тут Петр III — пионер! Правда, были люди, которые от избытка нежности и своей физической силы ненароком их в кулаке придушивали, как герой пьесы «Люди и мыши», или кормили крысами своих пленных сотоварищей, как герой другой пьесы — «Король крыс», но вот чтобы вешать? Наверное, большое искусство в столярном деле от русского царя требовалось, чтобы самолично сооружать маленькие изящные эшафотики!
Его, переболевшего ужасной оспой, с безобразным лицом, вопреки рекомендации врачей женили в неполные шестнадцать лет на почти такого же возраста образованной девице, прусской принцессе Софье, ставшей впоследствии Екатериной Великой, и пробовали этот брак сделать счастливым. Переусердствовала Елизавета Петровна малость! Разве даже очень наивному не ясно, что этот брак с самого начала, с самого первого дня обречен на провал? Простая истина: для того чтобы супружество было удачным, надо наличие определенных черт. Такими чертами могут быть: общность интересов, интеллектуальный уровень, сексуальные влечения, характер и пр. Здесь все комом, «везде клин, куда ни глянь, куда ни кинь».
А это были два антипода, две полярности, два полюса с различными целями, стремлениями и отношениями к жизни. Он — бесчувственный, грубый, с казарменными привычками, склонный к пьянству и оргиям, и она — любознательная, образованная, мягкая, чувствительная, с пытливым умом и нежным сердцем!
Первые совместные месяцы их жизни — это кошмар, это бесконечная скука, ее слезы, ее одиночество и его «забавы», абсолютное безразличие и пренебрежение к жене. В своих записках Екатерина пишет об этом периоде жизни: «Я вставала между 8 и 9 часами утра, брала книгу и принималась читать до тех пор, пока не наступило время одеваться. Никто уже, кроме моих женщин, не входил в мою комнату. Самое большое, что я делала, это отправлялась к великому князю или же он приходил ко мне — это было еще скучнее. Я предпочитала лучше свою книгу. В то время, как меня причесывали, я все еще читала, к половине двенадцатого я была одета. Тогда я входила в приемную, где, по обыкновению, находились лишь мои фрейлины, числом две или три и столько же дежурных кавалеров. Здесь скука была не меньше, так как относительно мужчин императрица особенно постаралась украсить наш двор всем, что она могла откопать наиболее тупоумного. В полдень мы обедали. После обеда я возвращалась в свою комнату к своей книге вплоть до шестого часа времени, назначенного на прогулку или для какого-нибудь развлечения, но всегда окруженная пошлой компанией. К восьми часам надо было возвращаться к ужину, такому же неинтересному, как и обед. После чего я удалялась и к 10 часам ложилась в свою постель для того, чтобы на следующий день начать сызнова тот же образ жизни»[163].
Зато супруг ее не скучал, не печалился, как Екатерина, которая вызывала серьезное беспокойство врачей, подозревающих у нее сильнейшую депрессию.
Петр III окунулся в омут самых что ни на есть низменных страстей, и скажем тут словами его современника князя Щербатова: «Вскоре все хорошие женщины под вожделение его были подвергнуты»[164]. И вот «подвергнутые под вожделение» женщины стали императору приводиться льстивыми придворными: генерал-прокурор Глебов привел к нему свою падчерицу, а Лев Нарышкин, который при Екатерине Великой главным придворным шутом станет, привел княгиню Куракину. И с этой-то княгиней такой дворцовый инцидент произошел, как в жизни обыкновенно ловеласов-мужчин бывает: безумно любя одну женщину, они не прочь время от времени сунуться, как говорится, в бок к другой. Так и наш Петр III, любя Воронцову и даже боясь ее, как Людовик XV свою Помпадур, нередко имел далеко недвузначные намерения по отношению к другим дамам. И в этом наследственность, конечно, особенно прослеживалась со стороны великого деда. Но несколько однобоко, потому что Петр I, не церемонясь с альковными делами даже в присутствии жены, горячо любимой, никогда их не смешивал с делами государственными, как говорится, «богу богово, а кесарю кесарево». А у Петра III случалось, что указы государственные иной раз выходили из-под его пера по чистой случайности альковных дел. И следующий эпизод в этом отношении весьма характерен.
Однажды Петр III в обществе этой самой Куракиной вознамерился провести ночь. Не пропадать же даме, раз уж ее услужливый придворный с известной целью в апартаменты царя пригласил. Но, боясь смертельно своей любовницы Воронцовой, которая считала, что она одна-единственная на его любовь права имеет, решил пойти на хитрость и, чтобы Воронцова не очень по покоям дворца ночью шастала, местопребывание царя разыскивая, сговорившись, во всеуслышание заявил своему секретарю Волкову, что всю ночь будет работать над весьма сложным манифестом, а посему просит запереть его в комнате, чтобы никто из посторонних его драгоценные умственные занятия не нарушал. Так и сделали. Волков запер Петра III вместе с Куракиной в отдаленном кабинете, а сам уселся за письменный стол, чтобы какой-то там манифест написать и тайну царской ночи достойно от строгой любовницы Воронцовой скрыть. Долго он кумекал, что бы эдак такое впечатляющее написать. И придумал: «Манифест о вольности дворянства». Наутро замкнутую парочку освободили, а Куракина, как бешеная собака, сразу ринулась к окну занавески открывать, чтобы вся прислуга увидела, каким это на самом деле манифестом царь ночью занимался, и Воронцовой донесла. Вот ведь известное коварство женской натуры! Там, может, до ничего конкретного и не дошло, может, Петр III промаялся даром всю ночь, поскольку у него с сексом в то время трудности были, а графиня уже лезет на окошко и заявляет миру о себе, как о какой-нибудь известной куртизанке времен Людовика XIV. Но Петр схватил ее за руку и твердо заявил: «Ни в коем случае, иначе я больше с тобой не играю!» В общем, не узнала Воронцова о ночном похождении своего любовника, и когда он, уставший после бессонной ночи, из отпертой двери выходил, Волков ему манифест подсунул. «Что у тебя там такое?» — спросил Петр III. «Манифест, ваше величество, который вы изволили ночью написать. Подпишите». Ну, Петр, едва взглянув на бумагу, подписал быстро и спать направился. А манифест этот был одним из лучших манифестов царя, который большие привилегии дворянам давал. Вот, значит, как у Петра III альковные дела государственным помогали.
Естественно, нравы двора от таких ночных приключений императора, причем частых, сильно упали. Современник князь Щербатов в огромном негодовании опус свой опубликовал под характерным названием: «Падение нравов в России». Там о нравственности Петра III он очень уж отрицательно отзывается. «Не токмо государь, угождая своему любострастию, благородных женщин употреблял, но и весь двор в такое пришел состояние, что почти каждый имел незакрытую свою любовницу, а жены, не скрываясь ни от мужа, ни от родственников, любовников себе искали»[165].
Но к чему такой шум? Вся Европа, все королевские дома передовых стран, от Франции и Англии начиная и засраненькой Португалией кончая, аж роились от любовниц, куртизанок, фавориток, метресс и как их еще там называли? У нас, в России, чуть царь себе на ночь любовницу приведет и маленько любовными утехами с ней займется, уже шум, гам и трактаты «О падении нравов в России» из-под пера литераторов вылетают. А вы посмотрите только, что в это почти время вытворял знаменитый король Людовик XIV? Мало того, что он, подобно Петру III (как же история любит повторяться!) на свою молодую жену, красавицу австриячку Марию Терезу, «ноль внимания, фунт презрения», но еще и у брата своего Филиппа Орлеанского вознамерился жену отбить, влюбившись в нее по уши. У той, видите, Генриэтты Английской, внучки Генриха IV, глаза прекрасные черные, у него — прекрасные фиалковые, у той, видите, нрав живой и кокетство безмерное, а у него — скромность и застенчивость в натуре. Словом, по принципу взаимного притяжения отрицательных и положительных полюсов любовь их пышным цветком на виду всего королевского двора расцветала. Жена его, заброшенная подобно Екатерине II, плачет и жалуется своей доброй свекрови Анне Австрийской, что, дескать, ваше величество, боюсь я, как бы от всех этих любовных увлечений короля левый инфант не родился, на что Анна, разумная женщина, хотя и кокетка в молодости, логично ее утешала: «Никогда внебрачный ребенок короля не станет инфантом, тогда как вы, моя дорогая, можете дать королю законного инфанта и без непосредственного его участия». Понимаете, дорогой читатель, на что она намекала? Вот, значит, какие нравы царили во французском дворе, и никто «об упадке французских нравов» не расписывал. Наоборот, из-под пера литераторов душещипательные истории вышли о неземной любви Людовика XIV к уродливой де Лавальер. Поскольку любвеобильный король, отлюбив Генриэтту и изрядно накупавшись с нею в Сене, переметнулся и влюбился по уши в эту самую де Лавальер с кривыми ногами и, как влюбленному юноше пристало, по ночам мучился и даже от любви в подушку слезы лил.
163
Русские были. «Записки императрицы» М. 1908 г., стр. 159.
164
М. Щербатов. «О повреждении нравов в России». Лондон. 1858 г., стр. 32.
165
Там же, стр. 79.