Право на риск

В унисон нудному настроению Махоткина менялась и погода.

Бухту наполнил туман. Восьмибалльный южный ветер нес низкие космы облаков. Потеплело, а оттепель для нашего ледяного поля — враг номер один.

Наконец Водопьянов прилетел, и мы немного успокоились. Пока мы ремонтировали крыло, оттепель доконала наш природный аэродром. В ночь на двадцать девятое апреля южный ветер взломал бухту и вынес лед в море. Осталась лишь узенькая полоска припая, с которой еще можно было взлететь.

В конце «полосы» высился ледник, отвесные скалы.

Нужно было быть великолепным мастером, чтоб подняться с этого, простите, аэродрома.

Облегченно вздохнули, когда машина командира, мелькнув яркой птичкой на фоне искристого ледника, пошла ввысь. Настал наш черед. Крыло было починено, но не испытано в воздухе. О риске самого взлета мы не размышляли — беспокоило крыло: выдержит — не выдержит…

Треск мотора нарастал, самолет тронулся в разбег. Я видел — нас бросало в стороны. Машина упорно стремилась к предательскому обрыву. Впереди отвесные скалы: камень, лед.

— Ну, Василь Михалыч, дружище… Вывози, — то ли подумал, то ли прошептал я.

Легким подскоком машина зависла в воздухе. Вошла в разворот, чтоб не врезаться в склон.

Крыло держало…

Для испытания самодельной плоскости Махоткин сделал довольно крутой правый вираж, потом левый…

Крыло как настоящее!

Как не расцеловать Лукича!

Вот и открытое море. Я погрузился в расчеты. Вдруг Ивашина закричал:

— Водопьянов развернулся! Обратно пошел! Теряет высоту!

Командир в беде, мы не можем его бросить. Повернули за ним. Мотор «Н-127» задымил. Этого недоставало! Но сесть в бухте Тихой он успел и сумел. И мы коснулись лыжами снега.

Я поднялся с места, чтоб открыть дверцу.

Резкий толчок подбросил меня вверх. Потом, словно в цирковом трюке, я стал на руки. Кругом грохот, дым. Где верх, где низ? Острый запах бензина перехватывает глотку, но и приводит в себя: вот-вот взрыв!

Где дверца?!

Вот!

Заклинило — сгорим…

Нет, подалась!

Один за другим вываливаемся на снег. Видим — лыжа самолета задрана в небо. Единственная. Вот почему мы скапотировали.

— Ваше счастье, что не загорелись, — констатировал механик командирской машины Бассейн.

— Наше счастье, что Василь Михалыч вовремя выключил зажигание, — сказал Лукич, с тоской глядя на искореженный самолет.

— Похоже, это нокаут… — заметил меланхолично Махоткин.

— Нет. Если ваш мотор, Василий Михайлович, годен, то мы лишь в нокдауне. А, Валентин? — спросил Водопьянов.

— Нас ждут в Москве хоть на карачках, — ответил я. — Потому что не в нас дело….

Я понимаю, что речь шла не только о моторе. Если снять двигатель с самолета Махоткина, экипаж «Н-128» останется в Тихой до середины лета.

С мотором на машине Водопьянова действительно было совсем плохо. О починке и думать не приходилось. Без споров сняли мотор с нашего «Н-128», поставили на командирский. Мне пришлось пересесть в экипаж Водопьянова. С горечью простились с товарищами, с теми, кто остался ждать ледокола. Обратный путь мы прошли за семь суток. Из них двадцать шесть часов занял полет, а остальное время потратили на ожидание погоды.

На центральном аэродроме столицы нас ослепила яркая зелень. После то беспощадно резких, то сумрачно однотонных красок Арктики трава, неприхотливые цветы воспринимались, как час возвращенного детства.

Приняли нас по-деловому, не слишком официально. Да и надобности в этом не было. Еще в воздухе я приметил среди встречающих Отто Юльевича. Разумеется, по бороде и встрепанной ветром шевелюре. Едва Водопьянов закончил рапорт, Шмидт обратился ко мне:

— Можно лететь к полюсу?

Вопрос был неожиданным. При нашем отлете о полюсе речи не шло.

— Можно, товарищ Шмидт. Но многое нужно доделать. По крайней мере в навигации, — добавил я, поймав на себе сердитый взгляд Водопьянова.

— А ты, Михаил Васильевич, не ершись. Тебе тоже повоевать придется. Не со мной. С китами авиации.

— С кем угодно! — нахмурился Водопьянов.

— Неделю отдыха — и полный отчет, — попрощался Шмидт. — Поднаберитесь сил.

Чего-чего, а сил нам было не занимать. Какой отдых, если предстоит «драка». К нашему возвращению экипаж советской дрейфующей станции «Северный полюс» был утвержден. В него входили: Папанин, Кренкель, Ширшов и Федоров. Но — и это «но» являлось для нас главным — неясным оставался способ доставки экспедиции на полюс. Выдвигались два предложения: первое — добраться на самолетах до места и сбросить парашютный десант — и людей, и грузы; второе — довезти экипаж «СП» на самолетах, сесть на льды, помочь в оборудовании станции.

Ждали наших выводов, замечаний, предложений. Некоторый разброд возник и в нашем малочисленном ряду сторонников высадки, а не выброски. Запрошенный Шмидтом Махоткин в ответной телеграмме категорически возражал против проекта Водопьянова обосновать базу для штурма полюса на острове Рудольфа.

Сторонники парашютного десанта увидели в выводах Василия Михайловича Махоткина одну весьма выгодную для их предложения посылку. Гарантию возврата на базовый аэродром. Действительно, козырь солидный. Десять-двенадцать часов лета — и дело сделано.

Борьба идей ненадолго задержалась в стенах зала заседаний комиссии. Спор перешел на страницы «Правды», «Известий», «Комсомольской правды», «Труда». За парашютный десант высказались Чкалов, Слепнев, Леваневский. Нам было отчего приуныть. Их авторитет стоил сотни наших доводов. Больше того, на их стороне оказались такие всемирно известные полярные исследователи и путешественники, как Амундсен, Нансен, Бэрд! Они в один голос утверждали в своих книгах, что посадка самолетов на дрейфующие льды безумие.

Водопьянов не ограничился газетными полосами, пропагандируя наши идеи, Михаил Васильевич с горя написал пьесу — по-моему, неплохую — под названием «Мечта пилота». Ее приняли к постановке. В пьесе, конечно, победа была за нами.

Шмидт пока молчал.

Я допек его. Он ответил:

— Пока в споре и те и другие сторонники приводят разумные доводы…

— Надо решать! — горячился я.

— Пока доводы и тех и других разумны, — повторил Отто Юльевич. — Общие доводы. Подождем, когда речь пойдет о деталях. В них вся соль.

— Да все ясно! — резал я. — Высадил — и все!

— Так ли уж явны преимущества парашютного десанта? И потом, можете ли вы поручиться, что точно приведете воздушные корабли на полюс и так же точно обеспечите их возвращение?

— Нет.

— Видите… — мягкий взгляд Шмидта играл лукавинкой.

— Надо обосновать свое право на риск? Вы хотите так сказать?

— В этом случае да!

И в то мгновение, и потом, и сейчас я поражаюсь умению Шмидта быть и мягким, доверчивым даже, и оставаться твердым, бескомпромиссным, когда речь шла о принципиальных вопросах, требующих терпения и четких решений. Он умел быть и терпеливым, и быстрым. Он не жалел времени на обдумывание и был чрезвычайно требовательным в осуществлении намеченного. Тут он «партизанщины» не допускал.

Когда теоретические доводы исчерпались, а каждая из сторон ни в чем не убедила противную, перешли к обсуждению «деталей». Шмидт начал задавать вопросы. Его интересовало, с какой степенью точности могут приземлиться люди и грузы в избранной точке. Погодные условия брались средние: видимость до километра, истер до пятнадцати метров в секунду. Над равниной льдов это почти норма. Запросили специалистов. Ответ — радиус разброса километр-полтора.

Папанин, помнится, вскочил и руками всплеснул:

— Братцы! Что мы вам, тракторы? Тонны грузов переведите в тонно-километры. Льдина не стадион! На ней торосы, заструги, ропаки! Этак мы месяц груз собирать будем! Одно найдешь, другое заметет, и не разыщешь!

Хозяйственный, практичный человек Иван Дмитриевич сразу усмотрел недоброе — мол, ту же драгоценнейшую гидролебедку можно и утопить или запасную бухту троса к ней, да мало ли чего они недосчитаются при разбросе километр-полтора.