Страница 10 из 27
Но когда мы полетели к широте 85°, сверяться по компасу стало практически невозможно. Единственным показателем нашего положения осталось солнце.
Под нами лежали ледяные поля. Льды были не сплошными, какими они кажутся с высоты человеческого роста, а в виде полей и обломков полей, разделенных грядами торосов и узкими разводьями чистой воды. И, глядя с борта мощного и совершенного по тем временам самолета, мы с невольным уважением вспоминали героев, которые с такой самоотверженностью, пешком, на собаках шли к полюсу. Какой нужно было обладать силой, выносливостью и любовью к своей идее, чтобы, презирая опасность, двигаться по этой вечно ползущей ледяной терке!
В пять часов ноль-ноль минут я измерил высоту стояния солнца секстантом.
Полюс! Вот она, заветная точка!
Мазурук и Козлов с любопытством заглядывали за борт. Самолет рыскал из стороны в сторону. Шутя спрашиваю Козлова:
— Матвей Ильич, пытаешься разглядеть, где торчит земная ось?
Хитро улыбнувшись, Илья Павлович Мазурук заметил:
— Вон на льду видно, как на полюсе соединились меридианы.
Бортмеханики Шекуров и Тимофеев, мешая друг другу, рванулись к иллюминатору. Потом, поняв шутку, сконфузились. Мы крепко пожали друг другу руки. Молча смотрели вниз на полюс, точно там, на дрейфующем льду океана, эта заветная точка была отмечена ярким светящимся знаком.
— Валентин Иванович! — прервал мои торжественные мысли голос Мазурука. — Что делать-то будем? Пойдем искать лагерь или сядем, чтобы координаты уточнить?
— Поищем минут двадцать, — ответил я, украдкой взглянув на командира. — Если не заметим, сядем…
Лицо Мазурука было спокойно. Глаза внимательно осматривали горизонт. Ни тени растерянности, словно он каждую неделю летал на полюс. Конечно, лагерь папанинцев где-то рядом. Правда, их координаты трехсуточной давности… Ну пусть это даст расхождение на двадцать — двадцать пять километров, не больше…
Но кругом лед и лед, никаких признаков пребывания человека. Отдаленные тени и разводья настолько обманчивы, что каждую минуту кто-нибудь из экипажа кричал:
— Вон, вон самолет!
Когда же подлетали ближе, оказывалось, что это либо разводье, либо замысловатый торос.
Время шло, а лагеря мы не находили. Наконец пошли ломаным курсом, чтобы выбрать льдину для посадки. На первый взгляд их было много, но стоило снизиться — оказывалось, что поле непригодно. Экспертом выступал Козлов, единственный человек из экипажа, у которого был небольшой опыт в определении пригодности льдин. И он браковал их одну за другой. Осмотрели уже с десяток, когда Козлов наконец сообщил:
— Эта вроде годится. Осмотрим еще раз.
После повторного осмотра решили садиться на выбранную льдину. Сбросив дымовые шашки, пошли на посадку. Самолет летел низко над торчащими, как скалы, грядами торосов. Синие и голубые на изломах, они горели под солнцем, словно кристаллы горного хрусталя, заставляя щуриться от боли в глазах. На малой высоте за валами торошения мы потеряли из виду выбранную льдину. Но тут впереди поднялся высокий столб черного дыма от шашки, сброшенной нами. Убрав газ, Мазурук легко посадил машину. Небольшой пробег — и, подпрыгнув раза два на снежных буграх, самолет замер.
Мы вышли на лед и водрузили советский флаг. Он ярким пламенем заалел над снежной пустыней. Торжественно прозвучал в краю белого безмолвия «Интернационал».
Радость победы проходила медленно.
Наш лагерь расцвел двумя яркими оранжевыми палатками. Высоко поднялась радиомачта с флагом. Нарты, лыжи, ящики с оборудованием и продуктами придали льдине обжитой вид.
В суматохе мы забыли, что у нас на борту находился пятый папанинец — пес Веселый, которого никто не хотел брать из-за перегрузки. С трудом отыскали его, забившегося между тюками с грузом. Вытащили на свет. Обрадованный нес с лаем, как сумасшедший, принялся бегать по льду.
Перед посадкой я сообщил координаты нашей льдины на остров Рудольфа. Но когда, мы разбили лагерь, все мои попытки связаться с островом оказались напрасны. Не отвечал и лагерь Папанина.
В ЛОВУШКЕ МЕРИДИАНОВ
Сколько времени я «шарю» в эфире наши позывные?
Не помню…
А эфир словно издевается. Слышу прекрасный симфонический концерт из более чем далекой Боливии… Четко отбивает фокстротный ритм джаз северных штатов… Льются экзотические напевы Перу… Бесконечны группы цифр шифровки военных раций… Германия, Франция,-Италия…
Виски ныли тупо, уши немели от давления каучуковых амортизаторов. Эфир казался вселенской биржей, где маклеры на всех языках предлагали свои товары: оперы, романсы, происшествия и события государственной важности; советы, где можно научиться танцевать, где самые лучшие сосиски и детская присыпка…
Рассмеялся: моему ребенку третий месяц, и проблема детской присыпки меня должна волновать. Прогнал эти мысли.
Почему нас не вызывают?
В тысячный раз проходил по диапазону условных волн, замирал у аварийной 73,6 метра, на которой по расписанию нас должен звать Диксон и Рудольфа. Я получал сведения о результатах матча «Спартак» — «Динамо», слышал знакомые мелодии Дунаевского. Начиная с момента старта кораблей на полюс, уже восемнадцатый час без перерыва каким-то однообразно-похоронным тоном радиомаяк Рудольфа посылает свои А и Н, будто мы пошли в беспосадочный перелет, а не отправились на тяжелой машине с запасом горючего на четырнадцать часов.
В сердце тлеет противненькое ощущение, что мир живет сам по себе. Без нас…
Почему же нас не вызывают?
Непрохождение радиоволн — частое явление в Арктике. Но это бывает на коротком диапазоне. Мы же десять минут в начале каждого часа передаем на двух диапазонах — длинных и коротких:
«Всем, кто меня слышит от самолета «Н-169». Сели в равносигнальной зоне маяка двадцать одна миля за полюсом. Самолет, экипаж порядке. Льдина крепкая, координаты 89°39′, западной 100°. Стартуем лагерь первой возможности. Мазурук. Аккуратов».
Предположения о непрохождении радиоволн отвергал эфир. Желание во что бы то ни стало связаться возрастало все сильнее по мере того, как над европейской частью СССР опускалась глубокая ночь и нас могли там услышать с большей вероятностью. Ведь эфир и не думал дремать. Малейшее движение рукоятки настройки — и разноязыкий говор оглушал, музыка била по барабанным перепонкам. Мелодии воздействовали странно: то невольно губы складывались в трубочку и я посвистывал, то мотив неожиданно бесил, и хотелось хватить по приемнику кулаком в тяжелой меховой перчатке.
Любая из этих станций могла бы сказать: «Вас слышим, вас приняли». Это единственно, чего нам страстно хотелось. Больше всего мы боялись, что причиняем напрасные тревоги нашим товарищам. Любой из нас когда-нибудь да шалел около рации, передумывая черт те что, представляя самое страшное и переживая за друзей, которые беспомощны, замерзают, голодают.
Мне думается, что седина на висках появляется именно в такие часы. Ты в тепле, а твой товарищ на грани гибели, и ты прекрасно знаешь, как это бывает, представляешь это до жути ясно; ты не знаешь ни сна, ни покоя и, проклиная божий свет, хочешь одного — оказаться рядом с ним.
В те часы понимаешь — бывает легче переживать, чем сопереживать. Там — борьба, яростная, требующая всех сил, воли, ума. Тут — осточертевшие стены, тепло, еда — и молчание эфира. Друг не выходит на связь.
Когда-то… Нет, совсем недавно, за несколько лет до моего рождения, исследователи уходили на кораблях от причалов и, скрываясь за горизонтом, точно пропадали в небытии. Шли дни, долгие месяцы, длиннющие годы — и ни весточки, ни звука из-за горизонта, за которым исчез корабль. И так до тех пор, пока люди либо в один прекрасный день под алыми парусами победы вернутся в родную гавань, либо память о них, может быть, умрет прежде, чем они… Сколько было таких!