Страница 6 из 44
Я и сама мечтала идти на фронт. Но кем? Медсестрой? Никогда не перевязывала раненых. Связисткой? Ничего не смыслю в связи. Поваром?.. О других воинских специальностях, которыми может овладеть девушка, я не имела понятия. Хотелось самой бить врага или находиться среди тех, кто сражается с фашистами.
Весной сорок второго года на Пермском стадионе по вечерам, после работы, собирались девушки. Занимались строем, изучали винтовку, стреляли в цель. Стала ходить на занятия и я. Мама печалилась: была бы парнем — понятное дело, но зачем винтовка девушке? Не ровен час и на войну пошлют.
— Да кто меня, такую маленькую, возьмет на фронт? — успокаивала я маму. — Разве что в тыловую часть, писарем.
Среди девушек, с которыми я вместе занималась на стадионе, прошел слух: лучших стрелков будут отбирать в снайперскую школу. Слово «снайпер» тогда мне было неизвестно, из кинофильмов и книжек о финской кампании я знала только о «кукушках». Такой оборот дела меня обрадовал, но маме не сказала ни слова: зачем огорчать до времени? Может, ничего еще и не выйдет.
Обучал нас опытный кадровый командир товарищ Башмак. Был он строг, но по пустякам не придирался, отлично знал и умел преподавать теорию стрелкового дела, а стрелял, как настоящий мастер. Работал на оборонном заводе и после смены учил нас стрелковому делу.
Когда мы впервые вышли на боевое стрельбище, со мною случился непонятный казус: никак не закрывался левый глаз. Стараюсь, аж слезы текут, а он не хочет закрываться, и все! Смотрю сразу двумя глазами, пули летят куда угодно, только не в мишень. Командир заметил мои мучения.
— А ты, часом, не левша на глаза, Макарова? Хоть и редко, но бывает такое. Попробуй-ка делать не так, как все: целься левым глазом, а правый закрой.
Попробовала. Правый глаз закрывается, левым вижу хорошо. Но надо менять изготовку, упор, словом, все начинать сначала… Долго я переучивалась, от винтовки, хотя и учебной, уставали руки, болело плечо. Девчата, видя, как я целюсь левым глазом, смеялись: «Смотри, Люба, в чужую мишень не попади!..» Но скоро я не хуже, чем они, могла изрешетить «яблочко».
Перешли к стрельбе из боевых винтовок. Приклад трехлинейки при выстреле отдавал в плечо, но стоило слиться с винтовкой в одно целое — и отдача пропадала. После солдатской трехлинейки малокалиберную не хотелось брать в руки. Детская игрушка! Еще нравился мне пороховой дымок, нравился такой тревожный его запах…
Горе не обошло наш дом: осенью пришла похоронная. В боях за освобождение Ржева 30 августа 1942 года командир орудия В. А. Макаров получил тяжелое ранение в грудь и в голову. Не приходя в сознание, умер в армейском госпитале.
Вот когда я сказала себе: только на фронт! Мама не перечила, она одобрила мое решение.
— Бей их, доченька, проклятых! Без пощады бей!
Настала зима, учение закончилось. Многие мои подруги ушли в трудармию, иные попали в воинские части.
В середине декабря пришел вызов из ЦК ВЛКСМ. Лучших наших стрелков — Тамару Новоселову, Асю Попову, Клаву Мальцеву, Валю Дуракову и меня — военкомат направлял на учебу в Центральную женскую снайперскую школу.
Бегу в парикмахерскую. «Стригите покороче!» — весело говорю мастеру, а как увидела на полу свои темные кудри, загрустила. Мама, вернувшись с завода, то начинала причитать, что единственная дочь покидает ее, то ахала, до чего я, стриженая, стала похожа на своего отца. Огорчало ее и то, что настоящих проводов не удастся устроить: время военное, голодное.
Пассажирский зал переполнен, гудит от голосов, детского крика, чьего-то разудалого пения. Снег на перроне не убран, на вещах и каких-то ящиках беженцы. Суета, неразбериха, плач… Моих подруг провожает толпа родственников и знакомых, со мной только мама — маленькая, усталая. Я и не заметила, какой густой сетью морщинок легли на ее лицо прожитые годы, как состарила ее вдруг война.
— Береги себя, доченька, одна ты у меня на свете.
— Не бойся, мама, вернусь с победой! — повторяла я.
Маме заступать в вечернюю смену, дожидаться поезда она не стала. По русскому обычаю благословила меня на прощанье, еще раз припала к моей груди, сотрясаясь от рыданий. Я вывела ее на площадь к трамваю. Даже лучше, что прощание не затянулось. Долгие проводы — лишние слезы!
В поезде зареванные подруги удивлялись вслух: до чего же я бессердечная! Ни одной слезинки не проронила! Может, это прощание — последнее?.. А я, сама не знаю почему, была уверена, что останусь жива-невредима, вернусь домой с победой, снова обниму маму…
Тяжело было в ученье…
Старинный, с белой колоннадой дворец графа Шереметьева на подмосковной станции Вешняки знают многие. В начале войны музей-усадьба был закрыт; забиты высокие резные двери, заколочены окна. В щели между досок можно было увидеть мохнатые ковры инея на стенах дворцовых зал, промерзший, блестящий, точно лед на катке, паркет.
Дорожки парка за дворцом, обсаженные вековыми липами, вели к толстостенному зданию с замысловатой лепниной по карнизу — графской оранжерее. Здесь и помещалась Центральная женская снайперская школа. В двух смежных очень высоких и просторных оранжереях были девичьи спальни. Дощатые трехэтажные нары делили помещение пополам. По вечерам, когда девушки забирались наверх, нижние жильцы, слыша подозрительный скрип досок, каждый раз ждали, что шаткое сооружение вот-вот рухнет. Но нары, очевидно, были рассчитаны на сверхнагрузку.
Зима в сорок втором году стояла студеная, огромное помещение спальни-оранжереи было не просто отопить. Дежурные непрерывно подкладывали дрова, но не то старые печи плохо держали тепло, не то истопники были неумелые, только температура поднималась чуть-чуть. В нескольких шагах от раскаленного зеркала печи, разговаривая, мы видели парок изо рта друг друга. Более надежным было другое «отопление» — жаркое дыхание трехсот молодых курсанток, заполнявших к вечеру общежитие.
Вначале, не получив еще обмундирования, мы пестрой, разношерстной толпой ходили на завтрак, обед и ужин к соседям. По ту сторону шоссе, ведущего к станции, в новых многоэтажных корпусах размещалась Центральная мужская школа снайперов, мы пользовались их столовой и стрельбищем. Бравые, перетянутые желтыми ремнями ребята не скрывали улыбок при виде полугражданского девичьего воинства.
— Ни девчата, ни солдаты! — острили они.
Нас распределили по взводам и ротам. Командиры — строевые офицеры, среди них немало фронтовиков, попавших к нам после госпиталя. Взводом, где была я, командовал молодой, успевший и повоевать и получить боевое ранение лейтенант Александр Алмазов.
Начались первые, самые трудные — и для нас и для наших командиров — дни. Казалось, никогда не привыкнуть к строгому распорядку дня, к жизни по команде, к тому, что ни шагу нельзя сделать без разрешения, а из расположения части — никуда без увольнительной. Подъем в шесть, быстрый туалет, завтрак. Выходишь в поле засветло, возвращаешься в темноте — мокрая, измученная, голодная. А взводный еще «подбадривает»:
— Ничего, девчата, на войне все то же самое будет, плюс постреливают, минус крыша над головой.
Что такое война, мы знали лишь из книг и кинофильмов, из рассказов старших товарищей и полит-бесед, которые проводились в нашем «клубе» — полукруглой комнате, соединявшей спальни. Родными сестрами для нас были Зоя Космодемьянская и Лиза Чайкина, о которых взволнованно рассказывала на комсомольском собрании Саша Шляхова. Им, бесстрашным партизанкам, было намного труднее во вражеском тылу.
Фронта мы не боялись. Мы готовы были отдать жизнь за Родину, если понадобится, но как же трудно в восемнадцать девичьих лет просто встать до света по команде, выйти на холод, ползти с тяжелой винтовкой в снегу по-пластунски, стрелять в цель, когда замерзшие пальцы не чувствуют спусковой крючок, и шагать, шагать, шагать бесчисленные километры с полной боевой выкладкой, в мокрых валенках со сбившейся в комок портянкой, которая натерла пятку…