Страница 14 из 44
— Иван, давай «Вольга, Вольга»!
— Ишь, чего захотел, фриц! Не видать тебе нашей Волги, как своих свиных ушей.
Если бойцы ставили пластинку, фашисты пытались подпевать на своей стороне: «Вольга, Вольга, мать родная, Вольга германская река…» Серчали не только стрелки, но и минометчики. Огневой хор заглушал непрошеных певцов с Рейна и Майна.
После передовой особенно уютной казалась теплая, освещенная «фигасиком» из снарядной гильзы землянка. Заходили гости, наши украинки веселели в окружении земляков. Сашенька и так никогда не скучала, а Прядко, кажется, даже помолодела и похорошела в батальоне. Чаще обычного смеялась, охотно затягивала с подружкой про «садок вишневый коло хаты». Воины-украинцы согласно вторили им.
— Чи е, дивчата, що краще украинських писень, нашой мовы! — Клавдия Прядко победно оглядывала нас.
Певучий украинский язык нравился мне и раньше, я пыталась укрепить свои познания, благо в учителях отказу не было. И другие девушки усваивали кое-что из речи своих подруг. Но стоило одной из нас произнести на ломаном украинском языке «травка зеленеет» или «теленочек беленький», как вся наша многолюдная «хохляндия» каталась по нарам от хохота.
В батальоне до нас была одна девушка — тихая, скромная медицинская сестра Таня. Уроженка Калининской области, она не захотела покинуть часть, когда освободили ее родную деревню. Воины любили девушку, звали «наша Танюша». Она особенно обрадовалась снайперам, так и прилепилась к нам.
А мы порою скучали по своим — по комбату Рыбину, по замполиту Булавину, по знакомым бойцам и командирам. Да и тоска по дому сжимала сердце. В такие минуты особенно дороги письма. Для меня лично ни отдых, ни чистая постель, ни кино по вечерам не могли сравниться с тем радостным мигом, когда почтарь вручал толстую пачку писем, пришедших на мое имя! Читаешь про себя, потом — Клаве, потом — вслух — подругам…
Коротки мамины послания, написанные к тому же чужою рукой, но стоит прочесть: «Наш цех, слава богу, перевыполнил план», как воочию представляешь себе черные дымы бесчисленных заводских труб Мотовилихи, бессонной уральской кузницы. Катят по дороге новенькие пушки — это мой Урал шлет привет фронту! Гремят во вражеском тылу разрывы наших снарядов — мой Урал голос пробует! А уж как обрадуешься, разволнуешься, встретив в пополнении уральца! Откуда родом, далеко ли это от Перми, от красавицы Камы? И где бы ни жил до войны солдат — в степях перед Уральской грядой или в горном Зауралье, — все равно свой, почти родня.
Снайпер Ганночка сообщил землячкам, что их «хозяйство» скоро переберется в район… В какой, было замазано черной тушью: письма проходили военную цензуру. Но мы и так знали, какое слово там стояло: Невель.
Тихая Лида Ветрова забивалась с письмом куда-нибудь в укромный уголок, глаза ее блестели. Чужую тайну все уважали, тем более что никакой тайны и не было. Мы же видели, на кого чаще других поглядывала она, с кем дольше всех прощался артиллерийский командир Шор, покидая нашу землянку.
А Зоя Бычкова призналась мне, что однажды, не выдержав, написала замполиту. Наверное, письмо было глупое, сетовала Зоя, если Булавин не ответил. Я успокаивала подругу: не до писем ему, хватает и других забот в канун наступления. Зоя поддакивала, а ночью вздыхала, ворочаясь на нарах.
Трудно, тоскливо в чужом батальоне без писем! А еще я сильно тосковала по… цветам. Да, да, все лето в нашей землянке на столе стояли цветы; я ухитрялась нарвать их по пути с передовой. А в здешней голой ложбине даже желтая сурепка не растет. Снайперский дом чем-то померк для меня…
В полку жил немец-перебежчик, антифашист, «антифа», как звали его офицеры. Он ходил в шинели мышиного цвета и в красноармейской пилотке без звездочки. Девчата, столкнувшись с ним в траншее впервые, вскинули было винтовки. Бойцы успокоили: «Это не ихний фриц, это наш Вальтер!»
Вальтер часто появлялся на переднем крае и через рупор рассказывал своим соотечественникам, почему перешел к русским и как ему здесь живется. Читал по-немецки свежие сводки Совинформбюро, в которых говорилось, как советские части теснят гитлеровские армии на юге. Рано или поздно, убеждал он, Гитлеру все равно капут. Пусть камрады поскорее опомнятся, бросают оружие, сдаются в плен. Отсюда короче путь до фатерланда.
Немецкие солдаты слушали внимательно, никто не стрелял. Зато, если в окопе показывался офицер, раздавалась яростная команда: «Файер!» — и поднималась трескотня. Как только бесстрашный Вальтер оставался столько времени живым? Железный рупор, с которым он выползал на «нейтралку», был весь в пробоинах.
Однажды командир роты Кусков, большой шутник, взял у Вальтера рупор, чтобы разыграть приехавшего в батальон капитана интендантской службы полка. Кусков забрался на высотку между ротой и штабом батальона и давай «агитировать» капитана на немецком и русском языках. Называет его по фамилии и должности, предлагает переходить на сторону фашистов, сулит неземные блага в гитлеровском «рейхе».
Растерянный, перепуганный до смешного капитан бегом бросился в штаб батальона доложить о неслыханном ЧП. Больше всего изумило снабженца то, что немцы знают не только его фамилию, но и служебные обязанности. Кусков, потайной тропкой добравшийся до штаба раньше его, невозмутимо объяснял:
— Чего удивляешься, капитан? Немецкая «рама» с утра над нами висит, небось еще и сфотографировала тебя с воздуха. Все же новый человек на передке, редко среди солдат появляешься! А что фамилию твою знают — совсем просто. Почаще ходил бы по окопам, послушал бы, как честят тебя бойцы. Зима на носу, а ватников нет — это раз! К осени сапоги не починены — это два! — Он загибал пальцы один за другим. — Не только тебя — даже, прости, мамашу твою бойцы поминают недобрым словом.
Капитан понял намек, молча проглотил обиду. Уехав в полк, он долго не показывал носа на передовой. Однако мастера-сапожника сразу прислал. А вскоре солдаты получили ватники и теплые брюки.
Мы уже стали привыкать к жизни в батальоне, сдружились с людьми, как пришло время прощаться. И хотя нас ждал кратковременный отдых в запасном полку, не одна Прядко проронила слезу, прощаясь с гостеприимными хозяевами. Медсестра Таня горько плакала, провожая снайперов: опять ей оставаться одной среди мужчин. Бойцы просили нас поскорее вернуться обратно.
Бой за Невель
Еще на отдыхе из писем стало известно: родная 21-я гвардейская дивизия отличилась в боях за освобождение Невеля.
За два года оккупации гитлеровцы превратили небольшой городок в сильный узел обороны, один из углов стратегического треугольника: Великие Луки — Новосокольники — Невель. Через город проходил железнодорожный путь на Ригу, здесь было скрещение шоссейных дорог. По ним немцы могли перебрасывать войска и технику из группы армий «Север» в «Центр». Разведка доносила: летом в Невель приезжал Гитлер (если, конечно, это не был один из его двойников) инспектировать войска.
Утром шестого октября сотни орудийных стволов, нацеленных на вражеские укрепления, одновременно открыли огонь. Ударили штурмовые роты, и на стыке между армиями, где оборона у гитлеровцев была слабее, наметился прорыв. Расширяя его, вперед устремилась механизированная группа, настоящий стальной таран из танков, самоходных орудий и артиллерии — противотанковой и зенитной. Воины 21-й гвардейской дивизии, посаженные на броню танков и в автомашины, закрепили успех операции: к середине дня Невель был освобожден.
Забрызганные грязью танки настолько неожиданно ворвались в город, что немецкий регулировщик на перекрестке, не разглядев звезды на башнях, дал отмашку флажком: путь свободен! На здании комендатуры развевался флаг со свастикой, головной танк, развернув пушку, в упор ударил по дому. Десантники, попрыгав наземь, расстреливали гитлеровцев, которые выскакивали из окон, пытаясь огородами уйти к реке. Пировавших в ресторане фашистских офицеров автоматные очереди косили прямо за столиками.