Страница 4 из 8
*** Ходит женщина вдоль по скверику. Зачарованно вслед гляжу. С модой самою новой сверено ее платьице-парашют. Ее молодость так и светится, и помадой не сожжена. Мне о ней говорили соседи: — Это бывшая чья-то жена. Говорили о ней соседи: —Приходил к ней какой-то хлюст... — Это ль грусть? — говорю. — Разберусь. Вам-то что, говорю, усердствовать? Я ведь знаю — зовут Аленкой. Слишком долгой была зима. Знаю — дома пеленки, пеленки, а давно ль из пеленок сама. И отдарком какому лиху — челка, платьице-парашют?.. Я сегодня ее окликну. «Как, Аленка, живешь?» — спрошу.
СТАРИК
И птиц осенний перелет, и листьев перелет на переплет окна и на моста литой пролет. И на руках у высоты чугунной, словно взят ты на поруки ею, ты вперед спешишь, назад. Мне не узнать начал, начал согбенности твоей. (Но вот ведь — соловей зачах, а песенка светлей). И середины не узнать. (Но строг и светел лик)... Прости, старик. Прощай, старик. Не обессудь, старик. Как одиночество твое, распахнут окоем. В нем крыл прощальных острие И листьев лет. И в том я понимаю, человек, растерянность твою, как и листвы последний сверк за полосою вьюг. Снуют под мостом катера. И не спеша, не вдруг идет природа на таран, на следующий круг.ХУДОЖНИК
Снегами взята в белое кольцо трамвая остановка кольцевая. Февраль. И стужа на одно лицо прохожих лица перелицевала. В канун сосулек и в прилет синиц — сутулость жестов, сумеречность лиц. Поскольку нам вслепую, по пятам холодного движенья не отринуть... Но в самый раз зато начать картину «Прилет синиц. Большие холода». Так он размыслил, человек хороший. А размышляя, краски разминал. Он валенки затем и к ним калоши, как мелочь, на ботинки разменял, И вышел, на тепло рукой махнув, так, словно бы на время промакнув угрюмый хаос, выстудивший город, над коим, через силу колоколя, зашлись навзрыд осин колокола. И млечным светом серого стекла денницы свет — и нежен, и доверчив, едва достигнув уровня деревьев, из обихода утра был изъят. Но ощупью почти, как бы незряч, он оттенял и чествовал кончину зимы, сошедшей все ж наполовину, так, словно проследив первопричину, округе разрешал он этот плач. *** Однажды все обиды выплачь, приникнув к косяку дверному, до капельки всем бедам выплати и настроению дурному. Вглядись — он пацаном чумазым, твой хмурый день, красив и чуток. Вот босиком проспектом вмазал ушастый чудик. Везьмет тебя твой день подножкой, чтоб не ушиблен, — обычного грузовика подножкой чтоб был ожизнен. Рекою самой синей масти притормозит он, твой добрый день, твой умный мастер, твой композитор. Он вслед тебе помашет пристально на прощанье. И ты поймешь, что был он присказкой и причастьем к тому, что так красиво выпала река тебе, что позабыты твои горчайшие обиды и беды, что вчера ты выплакал.ДРУГ
Мне сегодня звонят, звонят. И летят голоса в зенит... Вы, друзья, оставьте меня. Ты, красивая, не звони. Время движется. Вечер тих. И единственная строка Без обмана уходит в стих Из потемок черновика. Я ее отдышал: «Живи Плотью пашен, теплом полей, А когда не хватит любви, Умереть по-людски сумей...» Шел я городом. Дождик шел, Крыш остукивал позвонки... Все я выдумал про звонки. Никакой строки не нашел. Просто шел посреди светил Городских. На исходе дня Друг старинный, о ком забыл, В толчее окликнул меня. *** Мир становится осязаемым, геометричным и сообразным — мы взрослеем. Но зачем же тогда слетаются не однажды на свет наших зеленых полуночных ламп (или сиреневых, или голубых) все бабочки детства, бесполезно погубленные нами в нашем давно-давно? Но зачем же тогда не однажды хочется приподнять черствый ли, набухший ли дождями клинышек земли, как резиновый клинышек двухцветного мяча, понапрасну испорченного нами в нашем давно-давно, приподнять и посмотреть — а что там, внутри, Или же зачем не однажды хочется прильнуть колкой щекой к старой коричневой яблоне, столько раз ограбленной нами в нашем давно-давно, — стыдно попросить хоть одно яблочко. ...Мы идем не однажды веселой аллеей откровений и истин наших давно-давно. И становятся резче мысли задуманных нами стихов, и прекрасней проекты задуманных зданий. Сегодня постучался в окна моих очков белый-белый, добрый-добрый мотылек.