Пембе

– Он человек большой и грозный; боимся, не сделал бы он нам какого худа.

Абдул-паша до крови прибил слугу, который принес ему этот ответ, и выгнал его из дома.

– Поди, жалуйся на меня паше! – сказал он ему. – Теперь царство наше стало царством гяуров и побродяг, бей теперь не бей, и паша не паша! Было иное время! Позвал бы я тогда двух-трех молодцов и сказал бы им: «Эй, хорошие молодцы мои! Увезите эту девку в горы, зарежьте ее и заройте в землю». И увезли бы ночью, и зарезали, и зарыли; и знали бы об этом все люди, от Превезы и до Шкодры, и никто бы не сказал мне худа. А теперь консулы за нами как волки бегают!

Узнал Юсуф, что Абдул-паша говорит: «хорошо бы зарезать Пембе!» Пришел, поклонился Абдул-паше и предложил себя для этого дела.

– Вы меня после в Элладу отправьте, – сказал он, – чтобы меня не наказали. А я это сделаю!

– Вон! Собака! – закричал на него паша и привстал с дивана.

Убежал Юсуф и рассказывал по кофейням, что Абдул давал ему 20 000 пиастров, чтобы зарезать Пембе.

На другую ночь Пембе плясала у мехтубчи; Гайредин пробыл там до рассвета и, возвратившись, заснул в своем селамлыке, не заходя даже в гарем.

В эту ночь Шекир-бей повидался с Абдулом и успокоил его немного.

– Пойдем вместе к вали-паше и поклонимся ему, чтобы цыганку послали отсюда в изгнание, – сказал Шекир-бей Абдулу.

Феим-паша принял их хорошо; почтил их года и звание, как того требовали приличия; и много спрашивал о крае и о духе народа.

Наконец Шекир-бей заговорил о Пембе.

Паша давно знал обо всем этом, но показал вид, что в первый раз это слышит, и очень жалел, что так случилось.

Абдул ободрился и сказал слово «сюрпон», что значит изгнание.

– Это дело домашнее, – отвечал паша и стал объяснять старикам, что те времена прошли, когда бей, потому что он бей, мог выгонять людей из города и даже резать их. Говорил это Феим-паша и разгорячался все сильнее и сильнее… – Для девлета нашего все подданные султана равны. Времена несправедливостей и самоуправления утекли вместе с кровью крамольных янычар в воды Босфора! Турция теперь принята торжественно в семью европейскую, и слуга султана сумеет заставить уважать закон!

Абдул-паша молчал угрюмо.

– Так новый закон, – сказал он наконец, – велит, чтобы старый воин был наравне с распутною цыганкой? Хороший закон…

– Закон, данный государем нашим… – возразил, бледнея, генерал-губернатор и встал с своего кресла.

– Так я проклинаю все ваши новости! – закричал старый Абдул. – Я знаю один закон, древний обычай моей родины… Вы погубили нас; вы погубили весь народ мусульманский. Вы погубили нас…

Феим-паша смотрел на исступленного старика молча и надменно, перебирая четки. Как на бессильного старого пса глядел он на него.

Шекир-бей кинулся к наместнику и схватил его полу…

– Простите другу моему, он старик… Он говорит по-старому à la Turcal.. Злобы нет в его сердце… Горе и обида ожесточили его душу… Он верный слуга султану… Его род всегда служил верно государю нашему…

Феим-паша отступил надменно от Шекир-бея и отвечал ему:

– Я ему прощаю: его род точно всегда верно служил. Я вам скажу: верно ли ваш род служит? Верно ли служит ваш сын?.. Вы знаете, за что удалил я его из меджлиса? Идите, теперь у меня есть другие дела, и готовьте сына вашего в дальний путь. Не цыганку я пошлю в изгнание, а вашего Гайредина. Пусть знает он, как дружиться с греками, нашими злейшими врагами, и как спасать заговорщиков ночью в арнаутской одежде…

Сказав это, паша позвонил и велел кликнуть своих чиновников с бумагами. А старики удалились в безмолвии домой.

IX

Абдул-паша, как только возвратился в свой дом, тотчас послал за дочерью и сказал ей:

– Ты мне не дочь, если не поедешь за мною в мой дом. – Брось его! Пусть он придет и поклонится нам. Я разведу тебя с ним и найду тебе мужа честного.

Эмине-ханум покорилась отцу, взяла детей и в тот же день уехала с отцом из Янины.

Шекир-бей, сидя один, горько плакал. Когда сын воротился домой, Шекир-бей передал ему печальные вести об изгнании и об отъезде жены.

– Судьба! – сказал Гайредин, бледнея, и сел: ноги его не держали.

Стали они совещаться и спрашивать: кто бы мог довести дело Джимопуло до паши? Призвали сеиса-грека и заклинали его всем святым сказать правду. Грек, прослезясь, признался, что в пьяном виде говорил о бегстве Джимопуло с кавассами, хваля доброту бея. Между кавассами был один турок; должно быть, он передал.

– Вот тебе награжденье, – сказал старый Шекир-бей сеису. – Я тебя теперь в доме моем видеть не могу.

И дал ему денег.

Одумавшись, Шекир-бей решился ехать в Царьград, чтобы спасти сына. Как ни тяжело было ему пускаться в дальний путь, сын был дороже покоя преклонных лет.

Слезы его бежали ручьем при одной мысли, что Гайредина сошлют в Сирию или каменистую Аравию, где у него не будет ни отца, ни жены, ни друга!

Ехать он собрался, но денег было мало. По доброте своей, Шекир не любил теснить греков, которые жили на его земле, и часто отсрочивал им платежи. В это лето дождей было мало; кукуруза не родилась, и собрать ему с них было почти нечего.

Послали за банкиром Ишуа, но Гайредин и без того за эти три месяца задолжал ему много, потому что не хотел показывать дома, как дорого стоит ему Пембе, и не брал денег на это ни от отца, ни от тестя.

Ишуа сначала сказал, что принесет сейчас 30 000 пиастров. Ушел и не вернулся. К вечеру послали за ним, его не было дома; на другой день была суббота; в воскресенье утром он обещал опять принести, а вечером прислал сказать, что поссорился с племянником, с которым у него до тех пор все было сообща, и что племянник унес ключ от кассы.

Сел старик на лошадь и поехал сам к Ишуа. Опять Ишуа не было дома. Шекир-бей вернулся оскорбленный и рассерженный. Уходя из дома еврея, он произнес несколько угрожающих слов. Ишуа испугался этих слов и пришел сам с извинениями; но албанцы выругали его как нельзя хуже, а Гайредин хотел гнать его из дома палками. Ишуа подал жалобу в Порту.

– Дурной час пришел на нас, сын мой! – воскликнул Шекир-бей.

Гайредин долго сидел как убитый, но вдруг оправившись, вспомнил о Джимопуло, сел на лошадь и поехал к нему. Дорогой, еще не доезжая до его дома, он увидал его на улице.

Кир-Костаки сам, узнав случайно в конаке паши о ссоре Гайредина с Ишуа, шел к Гайредину с деньгами.

– Возьмите, возьмите! – сказал он старому Шекиру, – и знайте, что и между греками есть такие, что помнят добро.

Старик и Гайредин долго обнимали и благодарили его.

– И в нем, ты сам знаешь течет ваша кровь! – говорил с восторгом старик, указывая на сына.

Джимопуло тем труднее было дать деньги эти, что он, как и предсказывал Феим-паша, давно уже нашел средство тайно отправить для критян большую сумму.

На другой день Шекир-бей взял в конаке паспорт и уехал в Царьград в самый ненастный и дождливый день. Сын провожал его до первого хана и со слезами видел, как скрылся за скалами отец и как зимний холодный дождь ливмя лил на его старую голову.

Жалобу Ишуа оставили в Порте без внимания.

Паше довольно было и того, что он сделал Гайредину; в тот же день, как уехал старый Шекир, он послал в Царьград бумагу, в которой чернил Гайредина как только мог.

Гайредин, возвратившись в город после проводов отца, пошел прямо к той гречанке, у которой он последнее время видался с Пембе, и послал за любимою девушкой, думая поделить с ней горький час.

Пембе пришла с теткой. Тетка, как ведьма, села на корточки у жаровни и стала греть свои старые руки над угольями.

Пембе смеялась и ласкала бея.

Гайредин, глядя на нее, забыл все свое горе и, обнимая ее, спросил у нее наконец нечто заветное, о чем еще не спрашивал ее:

– Поедешь ли со мной, моя жизнь, в Аравию? И там, ягненок мой, добрые люди есть. Там наш пророк родился; туда люди на молитву ходят. С тобой, Пембе, изгнание не будет мне изгнанием, и ни отца, ни жены я не буду жалеть, когда ты будешь со мной, моя сладкая девушка!