Страница 3 из 63
Возможно, Сталин умер за пять минут до всемирной атомной катастрофы. Если его действительно устранил Берия, то это именно ему мир обязан своим спасением.
Узнав, что Сталин умер, министр иностранных дел Украины Дмитрий Мануильский воскликнул: «Провокация!»
«ОБЩИЕ ДАЖЕ СЛЁЗЫ ИЗ ГЛАЗ»
В начале 1953 года режиссёр Михаил Кедров поставил во МХАТе пьесу Чиаурели «Залп „Авроры“», в которой Сталин преподносился как творец революции, а Ленин — его восторженный поклонник. Кедров попытался отдать кое-какие реплики Сталина Ленину, но Чиаурели запретил это.
Спектакль посмотрели все члены Президиума ЦК, очередь была за Сталиным. В первых числах марта в театр позвонил секретарь Сталина:
— Товарищ Сталин хочет посмотреть «Залп „Авроры“». Когда будет спектакль?
— Хоть сегодня, если товарищ Сталин сможет.
Спектакль назначили на тот день, когда стране сообщили о болезни любимого вождя, если он вообще уже не был мёртв.
«Залп „Авроры“» сыграли в день похорон для приехавших со всего света делегаций. Когда на сцену, изображавшую площадь Финляндского вокзала, вышел Сталин, сопровождаемый Лениным, весь зал встал и зарыдал. Зарыдали и актёры и отвернулись к заднику сцены. Игравший Сталина Квачадзе должен был ответить на реплику Ленина. Ленин сотрясался от рыданий. Квачадзе немножко подождал и сказал за Ленина, а потом уже за Сталина. Спектакль закончили с трудом.
Вскоре министром культуры назначили Пономаренко. Приехав во МХАТ, он сказал Кедрову: «Пусть „Залп“ пока идёт, но не часто, и чем меньше там будет Сталина, тем лучше».
Доктор Барткявичюс отказался делать криминальный аборт любовнице какого-то чекиста и угодил на десять лет за враждебную деятельность. Он сидел в Вятлаге и говорил: «Мне лучше, чем китайским добровольцам в Корее».
В марте 1953-го передали сводку о состоянии здоровья Сталина. Там была фраза: «…дыхание Чейн-Стокса». Заключённым очень хотелось узнать, что будет с вождём. Они собрали всех врачей лагеря на консилиум в одном из бараков, а сами ждали снаружи. Наконец из барака показался Барткявичюс и сказал: «Физдец!» Лагерь грохнул: «Ура!»
Этот эпизод был столь значительным в жизни заключённых, что один из них, физик, выйдя на свободу, написал серьёзную монографию и посвятил её академикам Сахарову, Ландау и «доктору Ченстокову».
Когда в лагерь пришло известие о смерти Сталина, начальство растерялось: заключённых три дня не выводили на работу и даже пищу приносили в бараки. Пополз слух: «Усатый хвост откинул». На четвёртые сутки двор оцепили усиленными нарядами и выпустили заключённых из бараков. Поднялся страшный шум, из которого постепенно стало слышно одно слово: «Подох! Подох! Подох!»
Бывший заключённый, критик Аркадий Белинков, рассказывал мне.
Зекам долго не сообщали о смерти Сталина. Потом провели общее построение и начальник лагеря сказал: «Умер вождь народов товарищ Сталин. Шапки снять и молчанием почтить память умершего». Заключённые сняли шапки и молча подбросили их вверх.
В толпе, идущей прощаться с телом вождя, царила агрессивная скорбь. В любую минуту толпа готова была опрокинуть грузовики, преграждавшие путь к Колонному залу. Одна из участниц события рассказывала: «Нас, учеников старших классов, пропустили без очереди. Я вошла в Колонный. Всё завешено красными и чёрными полотнищами, усыпано цветами. Навытяжку, не шелохнувшись стоят солдаты. И вдруг один из них озорно подмигнул мне».
Рокоссовский сложно относился к Сталину. Он не мог простить ему 1937 года, гибели цвета армии и собственного ареста. И всё же, как и многих военных, что-то его привлекало в Сталине. На похоронах генералиссимуса маршал плакал. Впрочем, слёзы, как и смех, могут быть заразительны.
Когда умер Сталин, директорша школы велела детям встать на колени перед его портретом и плакать. Те, у кого это не получалось, поощрялись подзатыльниками.
Иосиф Бродский сказал: «Я сомневаюсь, что в мире был убийца, о котором плакали бы так много».
Сталина оплакивали почти все, даже те, у кого он расстрелял отцов и мужей, сослал матерей и сестёр, отнял детей. Анна Ахматова сказала: «Наркоз пройдёт».
Когда умер Сталин, я «вместе с народом» плакал. Вечером 4 марта по радио передавали последнюю сводку о состоянии его здоровья: коллапс… Я был в это время по делу на квартире моего начальника — заведующего отделом теории Института мировой литературы Якова Эльсберга. Я не мог осмыслить невероятное и пробормотал: «Сталин умирает?!» Эльсберг, которого несколько лет спустя исключат из Союза писателей за то, что он много сделал, чтобы 37-й год для интеллигенции начался раньше и продлился до 53-го, смотрел на меня саркастически.
Не знаю, что было лучше в ту пору: моё глупое горе или его цинизм. Было непонятно, как Сталин, с именем которого моё поколение входило в жизнь и жило, может умереть. Мы уже тогда знали о сталинской эпохе многое из того, что известно сейчас. Но, зная почти всё, мы не знали почти ничего, потому что знание фактов, не объединённых правильной концепцией, не есть знание. Кроме того, эти факты тогдашние наши воспитатели и авторитеты, газеты и радио умело и настойчиво истолковывали как свидетельство мудрости и величия Сталина. И шаг в сторону от этого истолкования был равнозначен побегу заключённого, по которому открывали огонь без предупреждения. Наше сознание из чувства самосохранения не позволяло себе отходить от парадигмы, с которой оно родилось и росло и которая всё противоречащее ей искусно представляла как случайное, нетипичное, не выражающее сути нашего движения вперёд…
НЕСОСТОЯВШИЕСЯ ПОМИНКИ
В марте 1953 года я работал заведующим отделом теории журнала «Театр». Очередной номер предполагалось посвятить памяти только что почившего вождя. И я должен был собрать отклики видных деятелей культуры. Но когда всё было готово, из ЦК поступило указание сосредоточиться на других вопросах. Материалы остались у меня. Сорок лет спустя я перечитал их и решил включить некоторые в мою книгу мифов. Почему? Потому что, кроме реальности, они достоверно отражают мифологизированное сознание, порождены этим сознанием и должны были участвовать в сотворении новых мифов.
Благодаря чуткому отношению руководителя большевиков Закавказья товарища Берия к работникам искусств я имел счастье видеть товарища Сталина.
Должен признаться, что я был в большом волнении, готовясь к встрече с мудрым кормчим великой Страны Советов. Я являюсь всего только одним из работников культурного фронта, сделавшим, в сущности, мало для нашей социалистической родины. И мысль о том, как я сумею держать ответ перед великим человеком нашей эры, меня совершенно разоружала.
Меня поразила необычайная простота товарища Сталина, лишённая какой бы то ни было тени «снисходительности» — той роскоши, которую обычно позволяют себе великие деятели.
В товарище Сталине сконденсирована любовь многомиллионного советского народа. И простота товарища Сталина, его доступность имеют глубокие корни, лежащие в характере советской власти.
Товарищ Сталин выразил желание вновь посмотреть мою работу «Последний маскарад».
Удивлению моему не было предела, когда я увидел, с какой живостью, с каким чисто юношеским увлечением, с какой свежестью впечатлений воспринимал он картину, кадр за кадром.