Ромео

— Нам нужны имена тех, кто сидел рядом с вами на семинаре, — сказал Аллегро. Выражение лица его оставалось угрюмым.

Деннисон заколебался.

— Я, в общем-то, не обратил внимания. Сидел в последнем ряду, на откидном месте. Справа от меня была какая-то женщина, лихорадочно конспектировавшая лекцию. Она была вся внимание. Мне она не знакома.

— Можете ее описать? — спросил Аллегро.

Деннисон поджал губы.

— Блондинка. Молодая. — Короткая пауза. — Очень красивые ноги. — Он подобострастно улыбнулся детективам, но буквально через мгновение вновь напустил на себя скорбный вид.

— Кто-нибудь еще видел вас на семинаре? — Аллегро постучал ручкой по блокноту. — Пока шла лекция? И вы сидели на откидном месте?

Мускул дрогнул на лице Деннисона.

— Я должен немного подумать.

— Пожалуйста, — сказал Аллегро.

— Господи, не думаете же вы, что я и есть тот самый психопат, — взорвался Деннисон. — Если даже и вообразить, что я мог убить свою бывшую жену, какого черта мне было убивать тех, других? Только не говорите, что у меня были фантазии по поводу женитьбы на каждой из них!

Аллегро презрительно скривил рот.

— Вы же психиатр, док. Вам лучше знать о том, какими бывают фантазии.

Сара спешно покинула студию Санчеса, добежала до своей машины и, сев за руль, резко тронула с места. Неброско одетый мужчина, доедавший в автомобиле свой ленч, тут же завел мотор и пустился следом за ней.

Через двадцать минут Сара уже была в Чайнатауне. Оставив машину у тротуара, она побрела по людным улицам и вскоре оказалась на Вэйверли-плейс — узкой аллее, тянувшейся параллельно Грант-стрит. Она шла вдоль торговых рядов, расположенных по обе стороны аллеи, когда вдруг внимание ее привлекло неопределенного вида здание. Она резко остановилась. Ощущение «дежа вю». Некий туманный образ в сознании. Она не могла утверждать, что бывала здесь, и все-таки чувствовала, что место это ей хорошо знакомо. Память опять вернулась в далекое прошлое. Казалось, те времена давно забыты. Хотя, может, ей просто хотелось в это верить.

За открытой дверью она различила длинную узкую лестницу, а на стене дома — знакомую табличку с адресом. Да, она начинала вспоминать. Прогулка по Чайнатауну в седьмом классе школы. Несколько месяцев спустя после смерти матери. Вскоре после их переезда на Скотт-стрит.

Одноклассники снуют по сувенирным лавкам и пекарням, благоухающим экзотическими ароматами. Ей это надоело, и она, покинув приятелей, бродит одна, пока не попадает на Вэйверли-плейс. Она видит табличку на одном из домов, которая приглашает посетить буддийский храм, находящийся наверху. Ее разбирает любопытство.

Поначалу сочные живые цвета ошеломляют ее. Блестящая черная лакировка, эмаль с позолотой и ярко-красный алтарь.

Она делает глубокий вдох. Пахнет чудесно. Аромат напоминает ей запах эвкалиптов, которые росли во дворе их старого дома на Милл-Вэлли. Теперь там живут другие семьи. Другой психиатр с женой и двумя дочурками. Забавными. Как клоуны.

Она садится на красную шелковую подушку, что лежит на полу. По щекам ее уже льются слезы. Губы беззвучно шевелятся. Она не читает молитву. Она молит о прощении. Но знает, что ее никто не слушает.

Воспоминания растаяли, и Сара поймала себя на том, что вновь поднимается по шатким ступеням на второй этаж.

Она вспомнила, что в тот, первый раз, ей показалось странным, что такое великолепное сооружение располагается над магазином. Она тогда даже поделилась своими сомнениями с китайцем, который разрешил ей зайти в святилище.

«Так мы ближе к нирване», — сказал китаец. Ответ ей понравился.

Она нажала на кнопку звонка — как в тот давний день. Откуда в ней такая смелость — и тогда, и сейчас? Она и сама не знала. Что ею руководило — желание прикоснуться к святыне? Или окунуться в иной мир? А может, тайная удаль?

Дверь открыл миниатюрный китаец с жиденькой козлиной бородкой, плешивой головенкой, в широком черном льняном пиджаке и брюках.

— Можно ли мне?..

Он кивнул головой, разрешив ей пройти, а сам скрылся в дверях черного хода.

Храм был в точности таким, каким она его запомнила. Слезы подступили к глазам. Просторная комната с ярко-красной, золотой и черной лаковой росписью на стенах, благоухающие ароматами эвкалиптового дерева кадила возле резного алтаря. Красные подушки на полу. Простота и строгость во всем. Так резко контрастирующие с экстерьером здания.

Здесь она, по крайней мере, будет в безопасности.

Посидев тихонько какое-то время, Сара, сжав волю в кулак, потянулась к свертку, который держала при себе.

Она сорвала упаковку. Гектор был прав. Коробка конфет. Судя по всему, из дорогих. На крышке конфеты были изображены в красивых золотистых обертках.

Сара открыла коробку.

Шоколадки. Выложенные в шесть рядов. В форме сердечек.

У Сары бешено забилось сердце.

Но это было не все. Поверх конфет лежал сложенный вчетверо листок бумаги. Стиснув зубы, она развернула его. На этот раз она уж не будет такой дурой, чтобы порвать письмо.

Только теперь это уже было не любовное послание от Ромео. Сара держала в руках фотокопию страницы — по всей видимости, вырванной из личного дневника. Она тут же узнала почерк. Писала Мелани.

Она уставилась на лист бумаги. Слов она не различала. Да и не стремилась к этому. Перед глазами мелькали сплошные черные линии. На белой бумаге. Кровь хлынула к вискам.

Это же откровения Мелани. Он украл их. Я не должна это читать. Я не хочу это читать.

Впрочем, можно было не сомневаться в том, что она их прочтет. Должна будет прочесть. И Ромео знал, что так оно и будет.

Иногда я представляю, как ты подходишь ко мне сзади, когда я занимаюсь макияжем перед зеркалом в ванной. Я обнажена, крашу губы помадой. Ты хватаешь меня, грубо задираешь мою ногу, так что ступней я касаюсь дна раковины. Наклоняешь меня вперед, и мой накрашенный рот прилипает к зеркалу, уже затуманенному моим горячим дыханием. Красное пятно расползается по зеркалу в тот самый момент, когда ты берешь меня грубо и властно, опрокидывая прямо на раковину и седлая, как кобылицу.

Сара была вынуждена остановиться. Сердце стучало так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. И еще она с ужасом заметила, как напряглись ее соски. Как ни отвратительно было признаваться в этом, но мазохистские фантазии сестры возбудили ее. Это признание повергло ее в шок.

Усилием воли она заставила себя продолжить чтение.

Именно жестокость — реальная или мнимая, вопиющая или неуловимая — возбуждает и пьянит меня, против нее я не могу устоять. Я пытаюсь вооружиться здравым смыслом, ищу рационалистическое объяснение своим чувствам и порывам. Свожу их к примитивным человеческим потребностям. Моим желаниям нужен выход, иначе, я чувствую, однажды произойдет взрыв. Но меня неотступно преследует мысль: а что, если кто-нибудь подозревает о моих муках? Я боюсь разоблачения, но ведь я так блистательно играю. Я всегда отличалась артистизмом.

Конечно, нельзя забывать о Саре. Я храню ее секреты, а она — мои. К счастью, она ни о чем не догадывается.

Я храню ее секреты, а она — мои. «Да, — подумала Сара. — Это верно». Их с Мелани связывали не только кровные узы. Сара не могла дать точное определение той неуловимой связи, которая существовала между ними, но и отрицать ее была не вправе. Так же, как и то, что мысли Мелани оказались созвучны ее сокровенным мыслям. Понять Мелани — значит понять себя. И сейчас, когда она читала записи сестры, у нее возникло ощущение, будто перед ней обнажается не только душа Мелани, но и ее собственная.

Сара почувствовала, что в ней не просто оживают давно погребенные воспоминания, но ее буквально распирает от них. Все поплыло перед глазами, ослепительные краски декора померкли, стушевались в сплошное серое пятно. Все вокруг стало серым. Как в том морге из ночного кошмара.