Звезда Тухачевского

Было время, когда Тухачевский часто ездил в зарубежные командировки, особенно в Германию, где общался с высшими чинами рейхсвера, посещал танковые и авиационные заводы, в том числе и заводы Мессершмитта. Он понимал, что каждая такая поездка приносила пользу для усиления Красной Армии оружием и военной техникой. Деловые контакты, которые приходилось устанавливать с рейхсвером и главами германских военно-промышленных фирм, были естественными и необходимыми и не могли у кого бы то ни было вызывать подозрения. Ныне же, когда предписывалось каждый шаг человека, отправлявшегося с теми или иными целями в зарубежные поездки, брать под строжайший, неусыпный контроль, все изменилось. В истории человечества уже были периоды, когда люди, становясь маниакально подозрительными, переставали верить даже самим себе, в результате чего общество доходило едва ли не до грани самоуничтожения.

Однако приказ есть приказ, и Тухачевский решил не столько размышлять и строить всевозможные Догадки, сколько думать о том, как лучше выполнить ту миссию, которая на него возлагалась. Ведь задача состояла не только в том, чтобы присутствовать на похоронах, но и максимально использовать эту поездку для деловых встреч с английскими военными кругами.

Нина Евгеньевна по-своему восприняла известие о поездке. Тухачевский надеялся на то, что она будет чисто по-женски радоваться, получив возможность побывать в Париже и Лондоне, увидеть другой мир, столь непохожий на тот, в котором она жила. Однако Нина Евгеньевна восприняла эту весть как-то очень серьезно, словно нежданная тучка обволокла ее нежное, излучающее женское обаяние лицо. Она с неосознанной еще тревогой посмотрела на мужа, медленно и нетвердо, как после болезни, подошла к нему и, обняв его за широкие плечи, прильнула головой к грубому сукну шинели, в которой еще таился морозный воздух, занесенный с улицы.

— Что с тобой? — встревожился Тухачевский. — Вот уж не думал, что от радостных известий люди способны плакать. Тебе ведь надо решить уйму проблем: как одеться, какие наряды брать с собой, как вести себя со знатными англичанами. И к тому же что приобрести в лондонских и парижских магазинах для себя и для дочери, да и для своего обожаемого мужа. А еще — как завтра вечером встретить самого наркоминдела.

Нина Евгеньевна не отвечала и все теснее прижималась к нему, будто боялась, что он внезапно уйдет и уже никогда не вернется.

— Ну дай же мне раздеться, милая, — осторожно отводя ее руки и заглядывая в глаза, попросил Тухачевский. — Я ведь мечтал, что ты на радостях спляшешь «Цыганочку». — Ему вдруг пришла в голову блажь сравнить свою жену с Зинаидой Аркадьевной, и он утвердился в мысли, что, хотя обе они были хороши собой, в красоте Тугариновой было что-то экзотическое и дикое, в красоте же Нины Евгеньевны преобладали лиричность и нежность. — Ты только представь, Ниночка, как тебе будут завидовать твои подруги!

— Миша. — Голос Нины Евгеньевны неестественно зазвенел. — Миша, на земле нет ничего страшнее зависти. Она — мать всех преступлений.

— Полно тебе. — Что-то тревожное, исходившее от нее, закрадывалось теперь и в душу Тухачевского. — Ты у меня стала философом. Успокойся, в нашей жизни бывало и хуже.

— Нет! — Нотки отчаяния заглушили в ее голосе все остальные чувства настолько сильно, что Тухачевский вздрогнул. — Самое страшное не сейчас, Миша. Самое страшное ждет нас впереди. Меня измучили предчувствия. Едва ты сказал мне о поездке, как я представила себе, что, пока ты будешь в Лондоне…

Она не договорила и снова уткнулась ему в грудь.

— Милая, надо приводить в порядок нервы, — тепло и ласково произнес Тухачевский и большой мягкой ладонью провел по ее голове. — Помню, мама говорила, что лучшее средство — настой валерьяны. Она всегда заготавливала корни валерьяны впрок. Слишком много на свете такого, что расстраивает наши нервы.

— Да, да, — послушно отозвалась Нина Евгеньевна. — Я попрошу Мавру Петровну. Не знаю только, поможет ли. Да ты сними шинель. Не волнуйся, я возьму себя в руки.

Тухачевский споро расстегнул широкий ремень, сбросил шинель и, повесив ее на вешалке в прихожей, прошел вслед за женой в гостиную. Щеки его еще полыхали от морозца, но глаза уже не были такими сияющими, как прежде, когда он переступил порог квартиры. Он уже давно ощутил на себе, что душевное состояние жены моментально передается ему, даже независимо от его воли. «Вот эта способность Нины Евгеньевны влиять на тебя и духовно и психологически как раз и отличает ее, жену, от всех других женщин, которых ты знал, — с чувством запоздалого раскаяния подумал он. — Вот потому-то тебе Нина дороже и роднее всех остальных. И в отличие от всех остальных, она никогда не предаст тебя».

В гостиной они сели в кресла и долго молчали, изредка вглядываясь друг в друга, как бы стремясь прочесть затаенные мысли. Тухачевскому не терпелось спросить жену, чем вызвано ее встревоженное, нервное, состояние; возможно, она знает что-то такое, чего еще не знает он. Но он отдалял и отдалял этот вопрос, понимая, что если она знает что-нибудь слишком серьезное, то сейчас, накануне ответственной поездки, все равно не скажет об этом, чтобы не выбить его из колеи. Ведь он едет в Лондон как представитель великой страны, и ничто не должно повлиять на него, никто не должен там, в чопорной английской столице, въедливо всматривающейся в каждого советского человека, увидеть на его лице и тени смятения и неуверенности. Ведь не объяснишь же тем, кто приметит это смятение, что оно вызвано причинами сугубо личного свойства.

И потом, какой особой, неизвестной ему информацией могла располагать Нина Евгеньевна? Впрочем, она живет не в замкнутом пространстве, общается с семьями знакомых ей военачальников, и там порой можно услышать больше, чем он услышит в своем служебном кабинете. А может, что-то еще неизвестное ему исходит от Тугариновой? Это предположение особенно взволновало и расстроило его: Зинаида Аркадьевна — женщина непредсказуемая, от нее всего можно ожидать — от радости до беды.

Тухачевский вспомнил, что как-то на Военном совете Ворошилов предупреждал собравшихся о строжайшем соблюдении военной тайны. В своей обычной манере простака, отлично знающего наперед, какие фортели могут выкинуть его подчиненные, он сказал:

— Некоторые командиры думают, что жена — самый верный друг, а жена считает, что самый верный друг — ее приятельница, и так секретная информация доходит до базара.

Что ж, сказано не очень-то этично, зато в принципе верно. И если уж мужья делятся с женами не военными тайнами, а просто тем, что происходит у них на службе, какие взаимоотношения складываются у них между начальниками и подчиненными или вроде того, что Иванов повышен в должности, Петров неожиданно слетел со своего поста, Сидоров награжден орденом, хотя его и не заслужил, а имяреку влепили строгача по партийной линии за то, что вздумал волочиться за женой своего командира, то, естественно, закрыть все клапаны для такой информации практически невозможно: семья военачальника, как и любая другая семья, неотделима от радостей и успехов или же от горестей и неудач своего главы, иначе она вряд ли может быть признана нормальной семьей.

— Ну что ж. — Нина Евгеньевна вдруг улыбнулась той улыбкой, которая взяла в плен Тухачевского еще при первой их встрече и которая сияла ему всегда, как незакатная звездочка в небе. — Все-таки Париж — это Париж, а Лондон — это Лондон, и я не имею права подвести маршала Тухачевского.

— Вот это совсем другой разговор, — обрадовался он. — Ты же знаешь: весь мир делится на оптимистов и пессимистов. А мы с тобой кто?

— Конечно же оптимисты. — Улыбка еще не сошла с лица Нины Евгеньевны, но в голосе все еще таилась тихая грусть. — Иначе зачем жить?

— Философ в юбке — самый великий философ, — рассмеялся Тухачевский и, поцеловав жену в порозовевшую от внезапной перемены настроения щеку, встал и прошел в свой кабинет.

Ночь он провел беспокойно, вскакивал, смотрел на часы, словно боялся опоздать на службу. А проснувшись окончательно, увидел, что Нина Евгеньевна уже не спит. Глаза у нее были заплаканы.