Страница 34 из 37
В ответ на эту речь, посол Олесницкий, сказав, что он поляк, человек народа вольного, и потому привык говорить свободно; резко упрекал Дмитрия в несправедливом присвоении императорского титула и в неблагодарности за покровительство, оказанное ему польским королем. Дмитрий не оскорблялся, отложил доказательства прав своих до особенного заседания думных бояр и звал Олесницкого к руке не как посла, но как старого приятеля. Но гордый пан отказался от чести поцеловать царскую руку и настоял, чтоб его приняли, как посла. Потом, когда Дмитрий спросил о здоровье Сигизмунда сидя, он напомнил ему неприличие такого поведения, и царь должен был привстать с престола и снять корону.
Свадьба не могла совершиться немедленно, потому что встретилось затруднение со стороны духовенства: казанский митрополит Гермоген и коломенский епископ Иоасаф объявили, что Марину должно сперва крестить, и тогда только она может быть обвенчана с «христианским государем». При содействии патриарха Игнатия, Гермогена заточили в дальний монастырь, а Иоасафа оставили еще, до некоторого времени, в Москве. Решено было венчать Марину без перемены веры.
Пока происходили эти события и делались приготовления к свадьбе, невеста царская жила в монастыре у мнимой матери Дмитрия. Монастырская пища не нравилась изнеженной польке, и жених прислал к ней поваров её отца, велев отдать им ключи от погребов и кладовых [117]. Москвичи с ужасом узнали, что монастырские кухни оскверняются мясною пищею, что будущая царица по средам и пятницам ест скоромное и во всем ведет себя, как «некрещенная латинка». Соблазн еще увеличился, когда Дмитрий, навещая невесту вместе с её родственниками и друзьями, стал привозить с собою музыку и легкомысленно предаваться в обители молитв светским удовольствиям. Слова Шуйского, что Дмитрий поляк, более и более переходили в народное убеждение. Все тогда стало истолковываться еретичеством и желанием уничтожить в России православие. Так переезд Марины перед свадьбою в царский дворец, во втором часу ночи, при свете двух сот факелов показался народу делом, угодным мрачному духу тьмы. Желание Марины венчаться в польском костюме также возбудило негодование москвичей, и бояре, действовавшие уже смело, настояли, чтоб на царице был убор русский. Дмитрий с досадою уступил им, сказав, что один день ничего не значит, и позволил одеть невесту в тяжкий наряд до того богатый, что за золотом, за жемчугом и драгоценными камнями почти совсем не видно было ни материи на платье из красного бархату с широкими рукавами, ни сяфьяну на сапогах с высокими кованными каблуками. Но всего больше возбудило негодования в народе пренебрежение Дмитрия к церковным уставам, выказанное избранием дня для свадьбы: свадьба была совершена 9 мая, с четверга на пятницу, на Николин день. Теперь-то Дмитрий расточил весь блеск великолепия, который уменьшил во время своей коронации. Везде разостланы были красные бархаты, золотая парча, везде наряды не только бояр, дворян, но и простых горожан сияли шёлком, сребром и золотом. Царь хотел изумить гостей роскошью; но и гости, с своей стороны, не думали уступить москвичам: бархат и шёлк расточались не только на пышные их кунтуши, не только на чепраки и попоны гордых коней панских, но и на одежду простых слуг.
Обряд венчанья соединен был с другим, небывалым дотоле в России, обрядом: Марина была коронована. При этом католикам показалось неучтивством, что для них не приготовили седалищ, и королевские послы громко потребовали себе кресел. Царь сказал им через Власьева, что в русских церквях не сидят и сам он сидит только по случаю коронации. Но вельможные паны не успокоились от этого ответа и, отойдя в сторону, сели на чем могли, к великому соблазну православных.
В записках иноземцев характеристически рассказано, как царь обходился в церкви с своими вельможами: «Не излишним будет упомянуть, каким образом царь, в продолжение этого обряда, хотел показать послам свое величие: подозвав знатнейшего сенатора, Василия Ивановича Шуйского, он велел подставить себе скамейку и положить на нее свои ноги; то же приказал сделать и брату его, Дмитрию Шуйскому; потом выслал их обоих с каким-то повелением; вместо их, подозвал других знатных бояр и велел им держать себя под руки; выслав и этих, призвал снова других князей. Так он подзывал и высылал своих вельмож несколько раз. Все они должны были исполнять такие поручения, каких наши государи не дают и последнему дворянину.»
При выходе из церкви, осыпали царя золотыми монетами, на которые толпа бросилась, тесня и толкая друг друга. Пишут, что многие дрались даже палками и что в суматохе досталось довольно палочных ударов и полякам из посольской свиты. Приняв такие подарки с огорчением, они разъехались по квартирам и не провожали царя во дворец.
Подходя к палатам, Дмитрий заметил толпу знатных панов и приказал бросить в нее несколько португальских червонцев; но никто из них не поднял их; даже, когда два червонца упали одному пану на шляпу, он стряхнул их долой.
Это было столкновение двух наций, из которых каждая, в лице своих представителей, старалась возвысить свое достоинство. Так польские послы отказались присутствовать на свадебном пиру Дмитрия оттого, что им не дано места за одним столом с царем и царицею. Об этом шли у них долгие переговоры с Власьевым, которому они напоминали, как он, будучи царским послом в Кракове, сидел за обедом вместе с королем. Власьев отвечал на это очень оригинально: «Правда, я, быв посланником, имел место за одним столом с королем вашим, но это случилось потому, что за тем же столом сидели послы папский и цесарский; следовательно меня посадить за другим столом было невозможно. Наш цесарь не только не менее папы и римского цесаря, но еще более: у нашего преславного цесаря каждый поп — папа.» Дмитрий хотел показать русским, что ни союз, ни родство с поляками не могут заставить его низойти, хоть одною ступенью ниже, с высоты московского престола. Он обещал Польской республике уступки другого рода, но не дозволил послам сидеть с собою и даже тестя своего, гордого воеводу сендомирского, заставлял стоять почтительно у царского стола во все время обеда, вместе с знатною полькою, Тарло.
Но этому величию предназначено было сиять еще лишь несколько дней. Заговорщики действовали не в одной Москве, но склонили и новгородцев, старых приверженцев рода Шуйских, действовать против самозванца. Гибель Дмитрия и многих поляков была близка. Поляки приспешили ее собственным безрассудством. Их набралось тогда в Москве около 4 тысяч, и всё это была, по большей части, молодежь, своевольная и жаждущая разгульных удовольствий. Не раз, возвращаясь с веселого пира, вооруженные толпы поляков пробегали ночью по московским улицам с музыкой, плясками и бешеными восклицаниями, не спускали никому встречному, рубили саблями горожан, вытаскивали из колымаг знатных московок и бесчестили среди улиц, вламывались даже в дома и на всяком шагу, пьяные и трезвые, выказывали презрение ко всему русскому. Царь, среди свадебных праздников, не мог всего этого знать, — иначе он не спустил бы полякам, как и прежде, когда, после одной ссоры их с русскими, он вытребовал от них зачинщиков и посадил в тюрьму. Теперь бояре с умыслом не доводили до его сведения неистовств поляков; а между тем народ все более и более убеждался, что царь не истинный Дмитрий и что страшная беда грозит отечеству.
Об этом говорили уже вслух на всех рынках. Немецкие алебардщики, схватив одного из дерзких говорунов, привели во дворец и донесли царю, что москвичи затеяли мятеж. Дмитрий сделался осторожнее, велел своей гвардии быть безотлучно во дворце и приказал допросить возмутителя. Но бояре уверили царя, что виновник болтал дерзкие речи от глупости, в пьяном виде, что и трезвый он умнее не бывает. «Не слушай, царь», говорили они, «лихих наушников, немцев. У тебя ли нет силы для усмирения мятежа, если б его и затеяли?» Знали бояре слабую сторону характера его — самонадеянность и хвастовство неустрашимостью; знали и то, какую важность придает он приверженности к себе простонародья, на которого суд он любил отдавать своих обличителей и заговорщиков: их уверения успокоили Дмитрия, который без этого, может быть, сделал бы попытку к разузнанию тайных сетей, раскинутых на его пагубу, и отвратил бы свою гибель.
117
Дневн. Марины Мнишек, 43. Далее: «Камерфрейлинам также приказано было прислуживать царице. Они весьма грустили, опасаясь вечной неволи, — царь обещал каждой свободу возвратиться в отечество.... 18/8 мая Дмитрий подарил царице шкатулку с дорогими вещами, ценою, как сказывали, в 500,000 рублей, дозволив ей дарить из оной, что кому пожелает. Воеводе же дал 100,000 злотых, велев отослать их в Польшу на уплату долгов. Но прежде, чем успели увезти сию сумму, мы несколько облегчили ее. Сверх того, воевода получил от царя в подарок сани обитые пестрым бархатом; покрывало на них красное, по углам вышитое жемчугом; ковер и одеяло подбиты соболями; крылья и оглобли увиты бархатом, а по местам серебром; у хомута развешено сорок соболей; лошадь запряжена белая; козлы серебром окованы; капор унизан жемчугом. — Царица много вещей из своей шкатулки раздарила родственникам.»