Любимые и покинутые

— Я могла изменить Анджею с ему подобным, но с подобной себе — никогда. Ты вчера сделала со мной это, и я захотела мужчину. Я себе его найду. И буду заниматься с ним всем, чем хочу, у тебя на глазах. Хочу грязи, мерзостей. Хочу отомстить самой себе за то, что Анджей меня бросил.

— Я убью того, кто посмеет к тебе прикоснуться, — пообещала Ната и, выскочив из комнаты, с грохотом захлопнула за собой дверь.

Маша села играть, и поскольку музыка приносила просветление, она, ужаснувшись своим словам, до крови укусила себя за руку. Она хотела порезать ножом свой живот, который, вспоминая о вчерашнем, заныл и затрепетал от желания, но, увидев на нем белый шрам, заплакала. Не потому, что ей было жаль ребенка — ей захотелось стать прежней Машей, у которой еще не было этого шрама, но она вдруг поняла, что мостик, по которому она перебежала через глубокое ущелье, сгорел (она даже увидела перед глазами огонь, пожирающий вместе с деревянным настилом моста знакомые запахи, ощущения, переживания). Наплакавшись вволю, надела длинное платье, большую соломенную шляпу с бантом и долго гуляла по саду, цепляясь тонкой материей за острые колючки. Потом она подняла изодранный подол платья и села на горячую кочку, испытывая настоящее блаженство от прикосновения сухих острых былинок. Ее охватил покой и даже истома. Кажется, она задремала. Очнувшись, долго смотрела на реку, гладила ластившуюся возле ног кошку, читала вслух «Лорелею».

Вечером, за ужином, спросила у Наты:

— Что такое фуфло?

— Зачем тебе это знать, цыпочка? Это нехорошее слово и оно тебе не идет, — сказала Ната, в которой желание уберечь свою принцессу от всего грязного и мерзкого было столь же сильно, сколь заведомо безнадежно.

— Он сказал, что Соломин — фуфло.

— Кто он, цыпочка?

— Не знаю. Тогда мне было все равно…

— А сейчас? Не все равно?

— Нет.

Ната согнула пополам алюминиевую ложку и швырнула ею в стенку. Маша на это никак не прореагировала.

— Фуфло — это задница, дерьмовый человек, — сказала сквозь зубы Ната. — Соломин — настоящее фуфло.

— А я думала, это совсем не то, — разочарованно пробормотала Маша. — Я думала… Он, наверное, очень хотел, чтобы я досталась ему. Он ведь не знал, какая я. Я поначалу была такой, как он хотел…

Ната грязно выругалась, адресуя эти слова не кому-то определенному, а жизни вообще. Этой жизни.

— Цыпочка моя, ты очень красивая женщина, а не какая-нибудь фуфленка. Общаясь с мужчинами, каждая женщина неизбежно становится фуфленкой. Они вынуждают ее на всякие мерзости. Но я, попомни мои слова, не позволю тебе стать фуфленкой.

Маша расхохоталась.

— Это совсем не страшно, если любишь. Тогда нужно попробовать все на свете. Тогда это только хорошо, и возвышает тебя над миром. Но если не любишь, все равно нужно попробовать, потому что тогда окажешься в грязи, мерзости. Как я хочу там оказаться! — Маша вскочила на стол и задрала подол платья, обнажив свои прекрасные ноги.

— Смотри, у меня ноги парижской манекенщицы, ужасно развратной с твоей точки зрения. Я занималась в постели с мужчиной всем, что душе угодно. И буду заниматься этим еще и еще. Когда я любила, я была святой, теперь я ненормальная. Я слышала, так говорила Соломину Юстина. Я все слышала, когда лежала с закрытыми глазами, а они думали, будто я ни на что не реагирую. Я на самом деле не реагировала ни на боль, ни на холод. Я видела себя издалека. Со мной уже было так, когда я потеряла родителей, но тогда меня спас Анджей. Теперь меня некому спасти. Я хочу погибнуть, сгинуть. Потому что поняла: Анджей жив, и он меня навсегда бросил. Все реки возвращаются, но он вернется не ко мне. — Маша шагнула со стола на подоконник, а оттуда спрыгнула в темный сад, расставив руки точно крылья. Через минуту в оконном проеме появилось ее лицо. Оно показалось Нате невыносимо красивым и очень злым. — Привет тебе от фуфленки, цыпочка. И если ты выпачкаешь в грязи красивое платье, никогда не стирай его, а тащи на помойку. Не стирай, слышишь?..

Николай Петрович чувствовал себя в присутствии Толи не совсем спокойно — уж больно взгляд был у парня странный, словно все время хочет что-то спросить, но никак не решится и откладывает на потом. Неразговорчивый малый, каждое слово приходится клещами из него тащить. Часто за него отвечает Машка — наверное, и ей невмоготу ждать, пока он изволит слово вымолвить. Кого-то он ему напоминает. Особенно манерами, походкой… Но вспомнить это нет никаких сил. А в общем неплохой парень — воспитанный, уважительный. Встанет обязательно, когда кто-то входит в комнату, в дверь всегда старших вперед пропускает.

Они провели в обезьяньем питомнике часа два, не больше — Маше вдруг сделалось, как она выразилась, «скучно и грустно». Николай Петрович позвонил своему другу Звиаду — когда-то вместе учились в партшколе — и они в мгновение ока очутились среди многолюдия и многозвучия истинно грузинской свадьбы под открытым небом. Маше и здесь очень скоро наскучило, но уехать не было никакой возможности, ибо Николай Петрович, а заодно и они с Толей, оказались в разряде «самых дорогих сердцу гостей».

Когда стало смеркаться, когда тосты стали еще более длинными и восторженными, когда Николай Петрович наконец согласился сплясать лезгинку, предварительно осушив до дна большой — литра на полтора — рог кахетинского, Маша шепнула Толе:

— Давай незаметно спустимся к морю. Мне как-то уж больно нехорошо. И я так тоскую по нашей веранде и всему остальному. Завтра же попрошу, чтобы он отвез нас домой.

Никем не замеченные, они нырнули в густые заросли кизила, отыскали узенькую тропку, ведущую куда-то вбок. Они не боялись заблудиться — внизу поблескивало море, слева висела хрупкая прозрачная скорлупка неполной луны. К тому же они крепко держались за руки, и Толина рука казалась Маше самой крепкой и надежной в мире опорой.

Стало тихо — они очутились в неглубоком ущелье, на дне которого журчала речушка. Сюда не долетали назойливые звуки и запахи свадьбы. Здесь пахло нагретыми солнцем голышами, отдававшими тепло тихой влажной ночи. Маша любила этот запах. Она знала, точно так же пахнет в сумерках на пляжах Антиба и Ниццы, и это роднило ее с тамошними девушками, для которых весь смысл жизни заключался в объятьях любимого. Она узнала о существовании этих удивительных девушек нынешним летом, нынешним летом она впервые в жизни увидела море, нынешним же летом поняла, что, благодаря оболочке, в которую заключено ее «я», это самое «я» может испытывать удивительные, не похожие ни на что доселе испытанные наслаждения. Все это она узнала благодаря Толе.

— Давай присядем, — сказала она. — У меня почему-то дрожат ноги. Я сегодня так устала…

Толя видел тонкие, очерченные сиреневато-зеленым цветом поздних сумерек очертания ее запрокинутого вверх личика. Ему казалось, от Маши пахнет парным молоком — он так любил этот запах, открыв его для себя совсем недавно. В поселке, где жила его покойная бабушка, коров не было ни у кого, а вот соседи тети Капы по бараку купили в этом году настоящую корову, дававшую по два ведра молока в день. Корова жила в сарайчике возле их курятника, и Толя часто подходил к его закрытой двери и с удовольствием вдыхал запах парного молока. Он напоминал ему степь, которую он никогда не видел — бабушкин поселок был, в сущности, пригородом города Мелитополя. Сейчас ему очень захотелось прижаться лицом к Машиной груди — он был уверен, что это от ее груди исходит запах парного молока, но он так боялся сделать это. Сегодня он понял, что у него уже не достанет сил лежать с Машей в одной постели, скользя ладонью по бугоркам и впадинкам, покрытым глянцевитой кожей, лаская языком и губами ее шею и находя оттуда полный трепетных наслаждений путь к Машиным упругим податливым губам. Ни за что не достанет сил… Потому что существует нечто помимо собственной воли, разума, понятия о дозволенности и грехе, что управляется какими-то неведомо странными силами извне. Эти же силы привыкли попирать изобретенные людьми законы и приличия.