Искусство памяти

От "Изваяний" я оставляю только самый минимум и лишь в малой степени передаю силу работы, описывая внешний вид фигур и их атрибуты. Это одна из наиболее впечатляющих книг Бруно, она совершенно ясно показывает, что он остается верен своему убеждению что Поэт, Философ и Художник суть одно. Во введении он утверждает, что не вносит ничего нового своей работой, но лишь частично возрождает великую античность, еще раз обращаясь

…к практикам и формам древних философских учений и учений первых теологов, которые стремились не столько скрыть тайны природы в типах и подобиях, сколько открыть и разъяснить их, разложив на ряды, в удобной и легко доступной для памяти форме. Мы с легкостью удерживаем чувственные, зримые и вообразимые формы, нашей памяти приятны мифические повествования; следовательно, (с их помощью) мы оказываемся способны без труда созерцать и удерживать в памяти тайны, доктрины и поучения… как в природе мы наблюдаем чередование света и тьмы, также существует и чередование различных типов философии. Следовательно, не существует ничего нового… необходимо возвратиться к тем учениям по прошествии стольких веков.[712]

В этом отрывке три линии мысли Бруно соединяет в одну. Он ссылается прежде всего на теорию древних о том, что их мифы и сказки скрывают в себе истины естественной и моральной философий. Mythologia Наталиса Комеса — книга эпохи Ренессанса, в самой простой форме разъясняющая истины естествознания и морали, содержащиеся в мифах. Бруно знал эту работу и использовал ее в "Изваяниях", хотя философия в них является его собственной. Он убежден, что мифы доставляют ему подлинную античную философию, оживление которой составляет его цель.

Его теория мифологии задействует память. Бруно переворачивает обычное представление о том, что древние скрывали тайны в мифах, утверждая, что, напротив, с их помощью они открывали и разъясняли истины, чтобы их легче было запомнить. Затем слышится отголосок томистской и доминиканской теории искусства памяти, гласящей, что "sensibilia" легче удерживать в памяти, чем "intelligibilia" и поэтому мы можем использовать при запоминании, по совету Туллия, "телесные подобия", поскольку они помогут нам направить дух на умопостигаемые вещи. Доминиканское воспитание помогает Бруно глубже усвоить томистскую нацеленность искусства на духовные и религиозные интенции. Мы скажем все об "Изваяниях", если добавим, что они содержат "интенции", последние выражают не только природную и нравственную истину, но и направленность к ней души. Хотя теория и практика памяти Бруно радикально отличались от памяти Аквината, именно благодаря религиозному употреблению образов памяти смог появиться бруновский способ обращения памяти в религиозную дисциплину.

Наконец, когда Бруно говорит о чередовании света и тьмы и о том, что теперь свет возвращается вместе с ним, он имеет в виду герметическую, или "египетскую" философию, и магическую религию египтян, которые, как сказано в герметической книге "Асклепий", знали как создавать статуи богов, чтобы привлечь с их помощью небесные и божественные способности. Описание этих изваяний содержит множество магических и талисманных деталей.[713] Камилло интерпретирует магию статуй "Асклепия" как магию художественных пропорций, и Фидия Скульптора следует, видимо, также воспринимать как "божественного" художника Ренессанса, вылепившего в памяти Бруно прекрасные изображения богов.

Таким образом, "Изваяния" наделены для Бруно тройной силой: как древние и подлинные высказывания античной и истинной философии и религии, возрождение которых составляет его цель; как образы памяти, направляющие волю на постижение этих истин; как образы искусной магической памяти, посредством которых Маг устанавливает связь с "божественными и демоническими способностями".

Закономерно, что "Изваяния", в качестве системы памяти, вплетены в целый комплекс работ о памяти. То, что одной из частей системы памяти "Изваяний" является система памяти из "Изображения Аристотеля", опровергающая философию последнего,[714] подтверждается наличием в обеих этих работах одинакового набора мифологических фигур.

Мне думается, что "Тридцать Изваяний" должны вращаться на комбинаторных кругах Луллия. Завершенная система (как уже было сказано, рукопись не закончена) являла бы собой одну из самых настойчивых попыток Бруно соединить классическую память с луллизмом — на комбинаторные круги следовало поставить вместо букв образы. В Виттенберге Бруно написал несколько луллистских работ, с которыми, по-видимому, были связаны "Тридцать Изваяний",[715] — примечательно, что концепции, представленные в "Изваяниях", основываются на principia и relata луллизма. Система тридцати вращающихся мифологических фигур использована в "Тенях" (ряды от Ликаона до Главка);[716] возможно, эта работа и послужила точкой, из которой развилась более целенаправленная система "Изваяний".

Память — не единственная тема трактатов Бруно "Изображение" и "Изваяния". Печати Зевксиса Живописца и Фидия Скульптора скрепляют память мифологическими образами, которые, во-первых, заключают в себе философию Бруно; во-вторых, направляют воображение и волю; в-третьих эти образы астрально или магически должны быть обращены в подобия магических статуй "Асклепия" и стягивать к личности небесные или демонические энергии.

Уильям Перкинс был абсолютно прав, рассматривая искусную память Бруно-Диксона в контексте их католико-протестантских разногласий по поводу отношения к образам, поскольку в то время Бруно как еретический маг имел возможность выводить свое искусство памяти из благочестивого употребления образов Средними веками, внутреннее и внешнее иконоборство протестантов уже не позволяло существовать такой преемственности.

Последняя книга Бруно о памяти была и последней опубликованной его работой перед возвращением в Италию, заточением и неизбежно последовавшей смертью на костре. Приглашение из Венеции, которое он получил от человека, желавшего обучаться его секретам памяти, ускорило это возвращение. Следовательно, здесь Бруно в последний раз рассказывает о секретах памяти. Книга названа De imaginum signorum et idearum compositione,[717] в дальнейшем мы условимся обозначать ее как "Образы". Опубликована она была во Франкфурте, однако написана, вероятно, в Швейцарии, неподалеку от Цюриха, в замке Иоганна Генриха Хайнцеля, оккультиста и алхимика, у которого Бруно остановился и которому посвящена работа.

В книге три части. В третьей и последней содержится "Тридцать Печатей". Как и в "Печатях", опубликованных восемью годами ранее в Англии, здесь Бруно перебирает различные типы систем оккультной памяти. Большинство из них — те же самые, что и в английских "Печатях", носят те же названия, но немецкие "Печати", если это только возможно, еще более темны и непроницаемы. Некоторые из них описаны в стихах на латыни, и здесь встречаются переклички с незадолго перед тем опубликованными во Франкфурте латинскими поэмами.[718] В позднейших "Печатях" присутствуют новые разработки, особенно при построении псевдо-математической, или "матетической" системы мест. Основное отличие немецких "Печатей" от английских в том, что они не приводят к "Печати Печатей", возвещающей о религии Любви, Искусства, Матезиса и Магии. По-видимому, только в Англии Бруно так открыто говорил об этом в печатной работе.

712

712 Ibid., р. 8–9.

713

713 См. G.B. and H.T., p. 310.

714

714 Здесь мы можем говорить о предвосхищении того, как Френсис Бэкон впоследствии будет использовать мифологию в качестве средства выражения антиаристотелевской философии; см. Paolo Rossi, Francesco Bacone, Bari, 1957, p. 206 ff.

715

715 Названия этих работ, De lampade combinatoria lulliana и De progressu et lampade venatoria logicorum, очевидно, связаны с заглавием книги Lampas triginta staturum. Cм. G.B. and H.T., p. 307.

716

716 Op. lat., II (I), p. 107. См. выше, c. 285, прим. 63.

717

717 Op. lat., II (III), p. 85 ff. Cf. G.B. and H.T., p. 325 ff.

718

718 De immenso, i