Страница 44 из 52
Когда ребята выпили квас, дед Арсений встал с лавки, пошёл к двери, уходя, не сказал ни слова.
— Чё это он? — не удержалась Клава.
— А ты разве не знаешь? — удивилась Зина.
— Не знаю, — сказала Осокина.
— Афоня или председатель, их не разберёшь, приказал ходить в те семьи, где есть работающие на фермах, смотреть, не поят ли они своих детей колхозным молоком или обратом, — пояснила Зина. — Как бы вроде чего с фермы не унесли. А у нас мама, ты знаешь, там работает. Вот дед и ходит, уж в третий раз приходил, всё выслеживает.
— Ну и дубы! — вырвалось у Клавы.
— Да, не принимай близко к сердцу, — махнула рукой подружка. — У начальства свои причуды, их не поймёшь, чего они хотят.
— А насчёт леса что? — напомнила Клава.
— Афоня сказал, в четверг выделит нам подводу доехать до Троицкого, а оттуда на районной машине отвезут прямо в лес.
Клава и Зина вместе с другими девушками и женщинами из Чурова в прошлом году были на заготовках.
— Опять в Ростопкино? — уточнила Осокина.
— Туда же, так он сказал, — подтвердила Зина. — Дурачьё какое-то! Будто леса нет рядом, вон его полно, так нет, надо гнать людей за сто километров, здесь взяли да и наладили бы заготовку.
— Ладно, я пойду, — прервала её Клава. — А то совсем тёмно на дворе.
И она вышла на улицу.
На другое утро дед Арсений пришёл в избу, где была колхозная контора.
— Ты, Иван, как хошь, а я больше не ходок к Морозовым, — с порога бросил дед в лицо Афанасьеву. — Ты сам сходи туда, да поужинай с ними. Хлеба у ребятишек и то нет, а ты меня заставляешь следить. Ты, Иван, истинный зверюга! Выпиши со склада для Морозовой муки, пусть хлеб испекут.
— Не учи учёного, — вздыбился бригадир. — Сам знаю, кому выписать.
После памятного разговора в правлении дед Арсений больше не появлялся в избе Морозовых.
Люди в Чурове, несмотря на лихолетье войны, сохраняли в себе совесть, будто самую большую драгоценность. Калитки в палисадниках и двери в домах не запирали — не было такой моды. Если кто куда уходил, приставлял колышек к двери, и все знали, что хозяина нет, никто ничего не трогал. Никто никого старался не обижать, делили и последний кусок хлеба пополам. Драки, которые раньше иногда приключались в праздники, в это тяжелое время как-то совсем забылись, их не было. Да, жили бедно, трудно, но без грехов и скандалов. Каждый, насколько он мог, чувствовал всю деревню, как одну большую семью.
Принес Павлуша похоронку
Потемну Клава вышла из избы и направилась к ферме.
Накануне бригадир дал ей наряд — разносить корма коровам и телятам.
Она вошла в полутёмный тамбур, сразу ощутила нежный запах свежего сена, парного молока, почувствовала неуловимо родное, которое умеет распознать только тот, кто родился в деревне и рос в неотступном соседстве с телятами, ягнятами, жеребятами.
Она сняла рукавичку и взяла в ладонь шуршащее сено.
И невольно вспомнила июльскую жару, тяжелый сенокос на дальних угодьях. Жили прямо на луговине, в наскоро устроенных шалашах. В три часа утра поднимались, брали в руки косы, вставали друг за другом, шли по бочажине, скашивая густую с обильной росой траву в тугие валки. А когда всходило солнце и начинало палить нещадно, наскоро передохнув, девчата опять брались за дела — растрясали влажные вчерашние копны, сушили, переворачивали, сгребали, стоговали. И всё — руками. Иной раз заканчивали уже за полночь. От такой нагрузки Клаве однажды стало плохо — кровь пошла носом, потемнело в глазах. Еле дошла до шалаша, упала, как убитая.
Ворота изнутри приоткрылись, Клава увидела тетю Дуню Морозову.
— Здрасте, — сказала Клава, — я к вам пришла помогать.
— Это хорошо, дочка, — ласково произнесла доярка. — Пойдем, я тебе покажу.
Она провела Осокину в склад, где до потолка лежало привезённое из сараев сено, а в ящиках белела соль и ещё что-то для подкормки. Тетя Дуня дала Клаве вилы, корзину с веревкой, чтобы можно было закинуть её на плечо, рукавицы.
— Начнёшь с того ряда, — объясняла Морозова. — Подноси, раскладывай в кормушки. Да не забойно, не торопись, помаленьку делай, чтоб не устать.
— Хорошо, тетя Дуня, я поняла, — сказала Клава.
Корзины, набитые сеном, она относила легко, даже с радостью, так было приятно, что кормит бурёнок. Но к концу первого ряда яслей Клава уже почувствовала усталость. Она прошла в сторожку около склада, где топилась печь-буржуйка и присела передохнуть. И, разморённая теплом, уснула. Сквозь сон услышала, что кто-то громко звал её.
Осокина открыла глаза, перед ней стояла соседская девчонка Таня.
— Тётя Клава, — закричала она, — бегите скорей, там вашей маме плохо.
Тревога захолонула в сердце, Клава вскочила, и, даже не застегнув телогрейку, бросилась с фермы.
Утром, когда дочь ушла, Софья Алексеевна, скромно позавтракав, уселась у окошка, откуда хорошо была видна деревенская улица. Чутьё подсказывало ей, что Павлуша, а он должен был ныне принести почту из села Троицкого, непременно вручит и ей какую-нибудь весточку от сыновей. Ну, не может она не получить письма. Старшая Осо-кина была настолько уверена в этом, что, завидев в конце улицы нескладную фигуру Павлуши, быстро накинула на плечи тёплую шаль и торопливо посеменила ему навстречу.
Почтальон тоже увидел вышедшую из избы Софию Алексеевну и почему-то сразу остановился, как бы размышлял — идти ему дальше или нет? Потом открыл сумку, достал оттуда бумажку, пошёл к Осокиной.
Павлуша вручил ей похоронку.
— Что там? — спросила она. — Не вижу!
От волнения глаза у неё заслезились.
— Крепись, София Алексеевна — похоронка тебе пришла, — глухо проговорил Павлуша. — Написано в ней вот это.
Почтальон взял из её рук извещение.
— Страший лейтенант Осокин Иван Ефремович погиб смертью храбрых, — читал почтальон, — в боях на Волховском фронте…
И он опять передал похоронку матери.
София Алексеевна побледнела, в её глазах померк свет.
— Ой, плохо мне! — стонала она. — Ой, за что же мне такое горюшко-то!?
И, потеряв сознание, упала на дорогу.
Когда Клава подбежала, почтальон пытался привести Софию Алексеевну в чувство. Дочь стала помогать ему. Вдвоём они делали ей искусственное дыхание, поднимали голову, похлопывали по мертвенным щекам. Наконец, она очнулась, обезумевшим от горя взглядом посмотрела на дочь и почтальона, не узнавая их.
С помощью Клавы София Алексеевна кое-как встала на ноги.
— Ой, плохо мне, — всхлипывала она. — Ой, душа оборвалась во мне.
Клава с трудом довела её до избы и уложила на кровать в горнице.
Села возле впавшей опять в забытье матери и сама заплакала.
Вечером к Осокиным зашёл бригадир Иван Данилович Афанасьев, у него была седая борода, ему перевалило на седьмой десяток, но он ещё бодро бегал и руководил. Деревня, конечно, уже знала о беде, свалившейся на голову Софьи Алексеевны. Афоня посочувствовал её горю и спросил Клаву про лесозаготовки. Завтра надо было выезжать на сборный пункт в село Троицкое.
— Нет, я мать не могу оставить, как хотите, а я не поеду, — отрезала Клава.
Бригадир сочувственно покачал головой и, ничего не сказав, вышел.
Из фронтового ада
Опираясь на металлический костыль, по улице медленно шёл солдат, только что его подвезла в село Троицкое попутная машина из райцентра. Ходьба давалась военному с трудом. Он останавливался, глубоко вбирал ноздрями прохладный воздух, откашливался и опять переставлял ноги.
Солдат направлялся в Чурово.
Навстречу ему из Чурова катила подвода, запряжённая старой кобылой. На ней, как цветы на летней клумбе, пестрели разноцветные платки, женская команда ехала на лесозаготовки.
Подвода поравнялась с военным, который остановился на обочине:
— Эй, служивый, давай в наш малинник, — по-озорному прокричала одна из бойких девушек, — в лесу веселее будет работать.