На дальнем прииске

— Больно, наверное?

— Ни черта, — Сашка повел плечами, — у меня шкура соленая, дубленая, меня ничто не берет.

Но однажды Сашка не пришел. Завтрак, завернутый в бумагу, сиротливо лежал на сером плоском камне. Мне давно надо было идти обедать. Припекало солнце, и море горело желтыми огнями, по бухте лениво проплывали лодки. А Сашки все не было. Завтрак пришлось бросить на съедение рыбкам. Они набросились на него. Я попыталась поймать их сачком, рыбки мгновенно уплывали. За обедом я нехотя ковыряла вилкой камбалу под странным розовым соусом. Мне было скучно. Мадам Красильннкова сообщила: ночью в поселке ограбили почту. Бандиты приехали под видом курортников, неделю жили у соперницы мадам по сдаче комнат Ольги Ульяновны. Представьте, с виду такие импозантные, прекрасно одеты, сорили деньгами, за комнату уплатили вперед, а оказались жуликами. Одного бандита успели задержать, и, представьте, кто им помогал? Сашка Маламатиди! За двадцать пять рублей что-то там караулил.

Здание ГПУ, небольшой белый одноэтажный дом с верандой, находилось недалеко от нас. Я побежала туда с тайным желанием узнать что-нибудь о Сашке. Сашка сидел на веранде среди работников ГПУ и курил папиросу. Два человека сосредоточенно играли в шашки, один мелодично перебирал струны гитары, остальные пересмеивались и мирно разговаривали. Все это было до того буднично, что я от неожиданности остановилась у калитки. Сашка кивнул мне, важно выпустил дым через нос и хотел встать, но загорелый человек в белой рубашке что-то сказал Сашке и положил руку на плечо.

— Что тебе нужно, девочка? — спросил загорелый человек. Я вспыхнула и убежала. В самом деле, что мне было нужно? Два дня мадам Красильникова только и разговаривала про ограбление почты и прорабатывала несчастную Ольгу Ульяновну, а ее и так каждый день таскали на допрос. Я, как всегда, ходила к морю, брала с собой завтрак и бросала его рыбам. Я часами сидела на набережной, опустив ноги в теплое море, и рыбки плавали, чуть не задевая их. Сачок и стеклянная банка валялись рядом. Смешно и озабоченно бегали крабы, а мне все было безразлично. Без Сашки все теперь казалось удивительно скучным. Впервые я узнала неясную, смутную тоску. Все так же горделиво стояла бесстрастная башня, замкнутая в своем одиночестве. Я позавидовала тогда: она была каменная и ничего не могла чувствовать.

Ежедневно я проходила мимо дома, где находился Сашка. Обычно он веретелся на веранде, но рядом с ним всегда были люди. Вид у Сашки был независимый и даже веселый. Один раз он что-то сказал военному и, проворно сбежав по ступенькам босыми загорелыми ногами, подошел к ограде. На Сашке была чистая линялая рубашка, темные брюки, но все большое, видно, что с чужого плеча.

— Меня завтра в город повезут на автомобиле, — выпалил Сашка, — а того, второго, никуда не выпускают, он известный налетчик, его давно ищут. Ему и еду в камеру подают, а я в камере только сплю. Христо приходил, хотел меня бить, а ему не дали.

Сашка стоял, будто ничего с ним не произошло. Он был чище обычного, наверное, его заставляли каждый день умываться. В его зеленых бесстрашных глазах прыгали веселые огоньки.

— Рыбок много наловила?

— Нет.

— Эх ты! Куда тебе! Смотри, что я нашел! — Сашка порылся в кармане и вытащил раковину. Это была чудесная раковина. С наружной стороны она была серая, шершавая и имела форму колпачка. Внутри — гладкая, блестящая, ярко-голубого цвета, с желтой сердцевиной и с такими же желтыми, расходящимися во все стороны лучами. Она горела радостными, удивительно чистыми красками. В ней было что-то от южного солнца, неба и спокойного моря.

— Разве тебе добыть такую?

Тут Сашку позвали играть в домино, он просунул раковину через ограду и убежал.

На другой день Сашку действительно увезли на автомобиле в город, об этом говорили в поселке.

Через несколько дней мы с мамой уезжали к себе домой, на север. Рано утром линейка, запряженная старой белой лошадью, неторопливо тащилась по мягкой от пыли дороге. Разноцветные камушки, засушенный морской конек, монеты и красавица голубая раковина были переложены ватой и запрятаны на дно чемодана. Лиловый туман лежал на впадинах гор. Бухта была точно покрыта синей эмалью — так неподвижна была вода. Но вот скрылся за поворотом поселок, только генуэзская башня, кроваво-красная в лучах восходящего солнца, долго еще виднелась в голубом небе, но потом исчезла и она.

В этот день мы не пошли на работу. Мороз был минус 53 градуса, такие дни «актировали», то есть писали акт с указанием температуры подписывали и отправляли в далекое управление. Мы были очень довольны и надеялись, что завтра будет так же холодно. От мороза трещали бревна нашего барака — маленького, низкого, с плоской крышей и двумя окошками, заросшими толстым слоем льда. Небо было ясное, голубое, и на нем горело неяркое желтое солнце. Можно было подумать, что это юг, а не дальний север.

Сопки расцвели розовыми, сиреневыми и зелеными тонами. Это было красиво, но мы не любили эту нежную пастельную гамму цветов — она предвещала большой мороз, а он не всегда доходил до нужного градуса. Иногда он останавливался на цифре пятьдесят, а то имел нахальство показывать минус пятьдесят два с половиной. В такие дни бригадир все-таки выгонял нас на работу. Термометр висел возле его хибарки. Мы считали, что это несправедливо — ветер относил туда дым от трубы, и температура на один градус оказывалась выше.

По утрам наша дневальная, седая изможденная женщина, в прошлом профсоюзный работник, со скорбными, глубокими складками у рта, Эльза Ивановна пока мы одевались, бегала смотреть термометр. Наше расположение к дневальной было в прямой зависимости от того, какую температуру она сообщала.

До обеда мы спали каменным сном, как спят утомленные от тяжелой работы люди. Эльза Ивановна, задыхаясь, таскала лед и снег, таяла их для нас, перевертывала сушившиеся валенки и одежду. Их надо было очень хорошо сушить. Мороз жестоко мстил за малейшую небрежность.

К полудню только рассветало, в это время мы обедали. В железных печках-бочках трещали дрова, мы все следили, чтобы они не прогорали. Хорошо было сидеть в тепле и знать, что не нужно валить эти высоченные сырые лиственницы, распиливать их, складывать их в штабеля, будь они прокляты! При дневном свете наш прокопченный барак и все мы казались особенно грязными. Эльза Ивановна говорила, что мы и наша жизнь напоминаем ей какой-то круг дантовского ада, но не могла припомнить, какой именно.

Наша «командировка» находилась в лесу, на обрывистом берегу небольшой речки, промерзавшей до дна. Вокруг нас был снег, снег да коричневые стволы лиственниц, у горизонта теснились белые сопки.

Жили мы трудно и глухо. Раз в неделю наш завхоз ездил в лагерь за продуктами — за тридцать километров, изредка к нам приезжал лекпом. У всех нас были большие сроки заключения. Мимо наших бараков пролегала узкая, плохо наезженная дорога, по ней тащились одинокие возы с сеном и иногда проходили пешеходы. Обычно они заходили к нам погреться. Некоторые, в виде особого расположения, угощали нас махоркой. Мы охотно разговаривали с путниками, и при нашей однообразной жизни это было большое развлечение. Через несколько минут мы уже знали, кто они и куда идут. Мы расспрашивали их про газетные новости, нам все казалось, что пока мы сидим в лагере, в мире происходят чрезвычайные события.

К вечеру мороз усилился. Воздух резал лицо, как ножом. Дышать было трудно, при выдохе слышался треск, точно рвали материю, это по-якутски поэтически называлось «шепот звезд». Густой белый туман застилал землю. Казалось, весь мир обледенел и пронизан жестоким, все убивающим морозом. Стоял тот самый мороз, про который колымские старожилы уверяли, что он «отмораживает глаза».

Угас короткий зимний день. К нам в барак зашел бригадир, упитанный мужчина в якутской меховой островерхой шапке и в расшитых торбасах. Бригадир потоптался, посопел и объявил, что температура — минус пятьдесят пять градусов. Все радостно переглянулись — значит, завтра опять не пойдем на работу.