Кожаные перчатки

Потом он вздохнул, громко и, как послышалось, горестно. И сказал по-русски: «Опять ошибка…»

Сначала я хотел смолчать. Но ведь человек сказал по-русски. И вздохнул так тяжело. Может, землячок? Попал сюда, как мы по делам, и теперь скучает, ждет не дождется, когда обратно.

— Что вздыхаете? — спросил я.

Как же он обрадовался, как встрепенулся.

— Значит, не ошибка, правда? Дорогой вы мой соотечественник, родная русская душа… Какой же у меня сегодня счастливый день!

Тронул он меня. Тронул своей неподдельной, чуть не со слезами радостью, а потом своим рассказом.

Человек этот был несчастным, куда уж хуже. Эмигрант. Лет на вид около тридцати, пальтецо плохонькое, шляпа обвислая.

Давно в эмиграции? Целую вечность. Попал на чужбину не по своей воле, мальчишкой. «Мой бедный отец… Нет, я его винить не смею… Он ничего не понял, ничего! Поймите, старый русский интеллигент, правдоискатель… Он совершенно иначе представлял себе революцию! Потом — голод, гражданская война, теплушка… И вот мы здесь… Никому не нужны…»

Он курил сигарету за сигаретой, кашлял, поминутно взглядывал на меня и несмело касался озябшей рукой моего рукава, словно боялся, что я встану и уйду.

Идти мне было действительно пора. Но он все говорил, все расспрашивал, как там у нас. «Вы не поверите… Вот уж скоро двадцать лет я каждый день прихожу на это место… Иногда вижу красный флаг на одном из судов в порту, и тогда этот день становится для меня праздником…»

Мне было жаль его. Какой-никакой, а все-таки русский.

Однако пора было идти. Я так и сказал, как можно мягче.

— Но ведь вы еще придете сюда? Не говорите — нет… Обещайте.

— Едва ли, — сказал я, — мы скоро едем обратно…

Он опустил голову на руки. Столько безысходного человеческого отчаяния, столько безнадежности было в этой фигуре, что я почувствовал нечто вроде угрызения совести за то, что оставляю так, одного, и помочь ничем не могу.

Я хотел потихоньку отойти, чтобы не бередить горе несчастного, но он поднял голову: «Вы, хотя бы дадите мне на прощанье руку?» — «Если хотите…» Рука у него была холодной. Он долго благодарил меня за незабываемые минуты. И остался сидеть в той же позе отчаянья.

Я отошел уже с сотню шагов, когда, случайно опустив руку в карман, нащупал что-то свернутое трубкой. Что за черт, откуда ко мне попали газеты? Их не было…

Вынул, развернул. Действительно, газеты! В глаза бросилось название: «Русский патриот». Что еще за патриот? Машинально стал читать. И почувствовал, как кровь жарким напором хлынула в голову. Антисоветчина, грязная и бесстыдная, ударила, как хлыст, по глазам. Я прочитал две или три строчки, но этого было достаточно.

Не было сомнений в том, откуда попала ко мне эта мерзость. «Дадите мне руку на прощанье?.. Как русский русскому…» Вот ты кто оказался, подлюга. Ну, погоди же, проклятая контра, погоди, гад.

Я круто повернул обратно: найти, догнать. Не знаю, что бы я с ним сделал, может, сбросил бы в воду…

— Коноплев!..

Кто-то схватил за локоть. «Иди к черту!» — рванулся я. Надо бежать туда, искать гада, а то скроется, как тогда его найдешь…

— Товарищ Коноплев! Где вы шляетесь?

Я обернулся в досаде: кто не пускает, вцепился? Передо мной стояли Юрий Ильич и Аркадий Степанович, оба сердитые, вышли, видно, искать меня, беспокоились. Ничего не объясняя, я сунул в руки Юрию Ильичу газеты, крикнул: «Скоро вернусь!..»

Скамейка была пуста. Вокруг тоже никого. Мне показалось, что там, далеко, где приморский бульвар делал поворот, идет знакомая фигура. Догнать ничего не стоило. Но это был не он. Не добежав, я повернул обратно. Бульвар был пуст. Ушел. По-прежнему орали чайки, хлопотали у кормы буксира в надежде еще поживиться.

Когда я вернулся в отель, первый, кто попался навстречу, был Арчил: «Ты где пропадал? Мы тут с ног сбились!.. Почему он сказал про тебя — предатель, нехороший он человек?» — «Кто сказал, какой еще предатель?» Во мне все бушевало, я воображал, как схватил бы гада, стал бы трясти из него душу… Мне было вовсе не до разговоров: «Какой еще предатель? А, это не обо мне…» Мне казалось, что надо обязательно что-то предпринять, может быть, заявить куда-то или самим, всем вместе бежать, искать… Разве можно, чтоб такая подлая контра ускользнула средь бела дня? Я бросился наверх, не дожидаясь лифта, перешагивал через три ступени разом. Я спешил все рассказать Аркадию Степановичу, старик непременно что-нибудь придумает. Только нельзя терять времени. В голове почему-то вертелось, невесть откуда взявшееся: промедление смерти подобно. Я все время повторял это и, ворвавшись без стука в номер, который занимал старик, выпалил, едва переводя дух:

— Аркадий Степанович, промедление смерти подобно! Этот гад, может быть, еще недалеко…

Старик был не один. За столом вместе с ним сидели Юрий Ильич, Геннадий и Сашка. Я отбросил шляпу, распахнул пальто, распаренный, взбудораженный, метнулся к столу:

— Значит, такие приметы… Плюгавый, обвислая шляпа… А, черт, что же еще?!.

Я стукнул кулаком по столу. Какие же еще приметы? Надо же, выскочило из головы… Я бессознательно оглянулся на Генку, ища подмоги, хотя, конечно, он ничем помочь не мог.

И только тут до меня начало доходить, что они сидят какие-то напряженные, не смотрят на меня, молчат, вовсе не выражают должного интереса к тому, что я бессвязно выкрикиваю. Я возмутился: «Что вы тут сидите! Действовать надо!..»

Они молчали. Генка потянул руку, начал было, по своей привычке, растирать шею, но тут же руку отдернул.

— Ну и сидите! — крикнул я. — Без вас обойдусь… Жив не буду, пока не сыщу белогвардейскую гадину…

Схватив шляпу, я бросился к двери.

— Стойте!..

Я остановился. Юрий Ильич подошел к двери, запер ее на ключ и ключ положил в карман. «Что еще за глупости! — удивился я. — Сами не хотите…»

— Гражданин Коноплев, прошу сесть.

Вот чудак, этот Юрий Ильич! Нашел время для каких-то разговоров… Да может, они чего-то не поняли? Тоже и я хорош: ничего толком не рассказал. Я заторопился: «Слушайте скорее… Вышел я немного погулять…»

— Коноплев, — повторил тем же деревянным тоном отчужденно Юрий Ильич, — сядьте… И расскажите нам, где вы взяли эти газеты?

Ну вот, новое дело… Так я ж и хочу все рассказать по порядку, а он прерывает, сбивает только… И зачем сует в глаза газеты, эту гадость, будто я ее не видал? Я начинаю снова: вышел, значит, немного погулять… Он опять меня сбивает, говорит, что никого не интересуют подробности, требует одного: ответить, без виляний, где я взял контрреволюционную прессу и зачем нес ее в отель.

В отель? Как это — нес газеты в отель! Никуда я их не нес… На кой черт сдалась эта пакость, чтоб я еще нес ее в отель! «Постойте, Юрий Ильич, — насторожился я, — почему вы со мной говорите таким странным тоном?..»

— Ответьте, где вы взяли газеты.

Так… Значит, вот в чем дело… Кажется, в чем-то подозревают меня. Только спокойнее, Николай, только как можно спокойнее. Это легче всего — опрокинуть ударом ноги стол, натворить непоправимые глупости… Перед глазами появляется противный туман, чувствую, что душно, яростно краснею… Сашка, мельком взглянув на меня, говорит поспешно: «Не волнуйся, Колька, чего ты? Скажи просто, откуда взял и — дело с концом!» Так, значит, шел за помощью, бежал, а тут…

Ладно. Я с собой справлюсь. Еще немного и справлюсь вовсе. Нарочито медленно снимаю пальто, вешаю на спинку стула, сажусь. Спокойно, как мне кажется, ровным, деревянным голосом коротко, без подробностей, рассказываю, как встретился там, у порта, с русским человеком, жалобился, потом в кармане обнаружил газеты. Генка поминутно кивает головой, будто хочет сказать: все именно так, как я предполагал. «Ясно, — говорит он, — провокатор…» Сашка смотрит на меня явно одобрительно, подмигивает, как бывало прежде, когда мы в чем-то были виноваты и ждали возмездия: не тревожься, мол, отобьемся!

Вероятно, все на том бы и кончилось. Я уж настолько сумел взять себя в руки, что мог бы, пожалуй простить Юрию Ильичу его оскорбительный следовательский тон по моему адресу и этот поворот ключа в двери: понервничал человек, он все-таки, верно, руководитель делегации, отвечает за всех нас.