Страница 10 из 15
X
В числе многих писем, оставшихся после смерти ярославского преосвященного Евгения, умершего на 94 году жизни, сохранилось одно весьма интересное — касательно перемещения его из Пскова в Тобольск. В дневнике его о сем перемещении читаем следующее: «1825 июля 25 послал письмо, которым просил, чтобы переместили в Тобольскую епархию, которая тогда была праздною». Какая тому была причина, ни в письме не объяснил и никому не открыла. Не было, впрочем, ни бед, которые все уже отвращены, не имел ни с кем и вражды или от кого-либо обиды, будучи со всеми всегда откровенным и искренним; и в последней своей проповеди пред Богом свидетельствовал, что он всем и всеми был доволен. Но бывают в жизни случаи и намерения, коих основание одному Богу известно. А что оно было достаточно и пристойно, этому тем более можно верить, что Евгений во всю свою долголетнюю жизнь никогда и не о чем не просил, всегда Богу поручая свою участь.
Смерть преосвященного Евгения дает возможность снять печать тайны, поведать которую преосвященный Евгений не заблагорассудил в своем дневнике. Из письма его к одному иерарху, давно уже умершему, открывается, что причиною просьбы его о перемещении в Тобольск было таинственное видение. Вследствие этого видения преосвященный поспешил обратиться к первенствующему члену св. синода, митрополиту Серафиму, с письмом, прося представить его к замещению тобольской кафедры, но не открывая причины своей просьбы. Такое же письмо он писал к другому члену синода, архиепископу ярославскому Аврааму. Оба члена синода были изумлены тем, что Евгений, неизвестно почему, просится из лучшей епархии в худшую и отдаленную, и отвечали ему отказом. Евгений снова обратился к ним с просьбою о ходатайстве пред Государем Императором о перемещении его в Тобольск, присовокупляя, что если и на сей раз получит от них отказ, сам будет просить Государя о перемещении в Тобольск. На сей раз Евгению удалось расположить помянутых членов синода в свою пользу, но один из них, архиепископ Варлаам, просил Евгения объяснить ему конфиденциально причину настойчивого желания променять одну кафедру на другую. Евгений не скрыл от него этой причины в ответном письме. Вот что он сообщил: «Весь просвещенный свет смеется снам. Духовный регламент не велит производить в священники тех, кои верят снам. А я должен открыть В. В., что не иная причина моего перемещения. Это, без сомнения, изумит Вас: но прошу выслушать, какого сорта мой сон.
Их было три — первый и второй через два дни, один после другого, третий после второго спустя три дни. В первом видится покойная моя матушка; сон очень ясен. „Я, — говорит, — пришла к тебе нарочно посоветовать, чтобы ты просился из псковской епархии“. Много было разговоров и за и против, но заключила она тем: „Я этого от тебя требую и непременно приказываю, — этого требует польза души твоей“. С сими словами она простилась со мной, и что потом снилось, не помню.
Проснувшись, я этим нимало не занялся. Спустя два дни, видится мне отец, покойный же, коего я во сне никогда не видал: будто стоит у церкви на паперти и говорит: „Евгений, поди сюда“. Я подошел: он меня благословил и поцеловался. Потом говорит:
— Была у тебя мать?
Я отвечаю — была.
— Что же ты ее не послушал? Ее я послал к тебе.
— Зачем же мне из Пскова? Мне здесь хорошо.
— Для того-то и выдь, что хорошо, — этого требует польза души твоей.
— Куда же мне выйти?
— Теперь много архиерейских вакансий. Послушайся; прости же, мне время служить.
И, простясь, ушел в церковь, а я проснулся.
Этот сон сделал на меня сильное впечатление. Я думал и передумывал, и окончил тем, что основываться на сне было бы странно, а других резонов, чтобы проситься, не мог придумать.
Спустя три дни видится мне митрополит Платон, будто ко мне взошел в кабинет. Я очень смешался, что мне не сказали. Хватаюсь за рясу и камилавку. Он мне говорит:
— Не заботься о пустом. Я пришел о деле с тобой поговорить, что не слушаешься отца и матери?
— В чем?
— Для чего не просишься из Пскова?
— Куда же проситься? Вакансии епископские — неужели о понижении?
— Неправда, есть высшая — Тобольская.
— Ваше Высокопреосвященство, — это Сибирь.
— Но ты не достоин и епископской. Повинуйся, я тебе повелеваю именем Божиим (при сих словах я весь задрожал).
— Повинуюсь, но к кому я пошлю просьбу?
— К Аврааму.
— Что напишу?
— Ничего, только просись.
— Но если не уважат без резона?
— И будет принята, и исполнится.
Потом он снял со стены образ и, подавая, сказал: „Целуй в знак клятвы“. Я поцеловал, и потом он благословил меня и сказал: „Теперь, ежели не послушаешь, будешь под клятвой“, и вышел вон с последними словами. Я проснулся, и поверите ли, почтеннейший архипастырь, я слышал их проснувшись и видел его выходящего из двери. Я вскочил посмотреть далее, но более уже ничего не видал. Вот вам исповедь моя совершенная. Посудите, мог ли я противиться?»
XI
Было около половины апреля, рассказывает Гейнце. Я служил в то время в московском окружном суде и жил неподалеку от Кремля по Моховой улице в номерах Скворцова, известных среди московских студентов под сокращенным прозвищем «Скворцы». Пришедши в четыре часа со службы, я пообедал и, сидя на диване, начал читать какую-то книгу. Расположение моего номера было самое обыкновенное: довольно большая комната была разделена перегородкой на три части: маленькую переднюю, спальню и приемную. Диван стоял так, что я мог, сидя на нем, видеть входную дверь. Был, как я уже сказал, пятый час вечера; на дворе было совершенно светло, день был солнечный. Случайно взгляд мой, оторвавшись от книги, упал на входную дверь, на которой заметил небольшой светлый кружок, похожий на то, когда дети шалят, пуская зеркалом зайчиков по стене; но номер мой был в третьем этаже, в окнах находившегося напротив моего номера здания не было видно никого. Я, встав с дивана, внимательно осмотрел эти окна и снова сел на диван, посмотрел на дверь — светлый кружок делался все больше и больше; я замер, наблюдая это странное явление. Светлый круг обнимал уже дверь, когда из него стала отделяться темная фигура, делаясь все рельефнее и рельефнее. Вот она совершенно отделилась от стены и стала медленно приближаться ко мне: я слышал шорох мягких шагов и сидел не шелохнувшись, как пригвожденный к месту. В этой фигуре я узнал моего покойного отца, умершего в январе 1880. Он был одет в фрачную пару. Кроме каштановых усов с сильною проседью, которые он носил при жизни, он оказался обросшим коротенькою, совершенно седою бородой. Призрак приблизился к преддиванному столу, обошел его и сел со мной рядом на диван. Я не в состоянии был не только крикнуть, но произнести слова: страх, я откровенно сознаюсь в этом, сковал мой язык.
Призрак протянул мне руку, я машинально подал ему свою; рука загробного гостя не обладала холодом трупа; напротив, она производила впечатление руки человека, пришедшего в комнату со двора, — в ней чувствовалась свежесть. Он заговорил; голос казался выходящим из-под полу, он был глухой, но все-таки похожий на голос отца. Я позволю себе опустить подробности этого разговора, касающиеся лично меня; скажу лишь одно, что он сообщил мне такие вещи, о которых не мог знать при жизни, так как многое случилось уже после его кончины.
Я несколько времени не мог придти в себя.
Вечером после описанного мною явления я поехал к моей матери, которая в то время жила в здании Екатерининского института, где она и получила образование, твердо решившись расспросить ее подробно о болезни и похоронах отца.
— Скажите, пожалуйста, в чем вы его положили? — задал я ей вопрос.
— Во фраке…
— Он до последнего времени не носил бороды?
— Нет, но во время болезни у него отросла совершенно седая борода.
— Да ведь у лютеран в обычае брить бороды по смерти тем, кто не носил их при жизни?