Прогульщик

Он быстро постелил и улегся на свой коротенький диван. Так сладко было на нем лежать — знакомая пружина слегка впивалась в спину, подушка была не интернатская, домашняя.

В кухне Терентьевна говорила:

— Не переживай. Ему в интернате лучше. Знаешь, почему? Потому что ты ведешь нетрезвый образ жизни.

— Вот и расстраиваюсь, — вздыхала бабушка и наливала себе в стакан. Булькало, булькало.

— Брось. У него жизнь впереди, а тебе сколько осталось? Еще и не выпить. Твое здоровье. Мы с тобой общаемся. Это необходимо в пожилом возрасте — контакты. Иначе полное одряхление.

Терентьевна нарочно говорила громко, ей хотелось, чтобы Гоша слышал. И он слышал каждое слово. И понимал, что все это вранье и чепуха. Пить — гадость и подлость во всяком возрасте. И пусть Терентьевна не городит чушь в свое оправдание. Раньше Гоша всегда воевал с ними, доказывал, что пить стыдно, тем более женщинам. Тем более старым.

Зазвонил телефон. Бабушка сказала:

— Спит. Надо было смотреть лучше. Вы за это отвечаете. Завтра привезу.

Гоша встал, бесшумно подошел к старому комоду, тихо-тихо выдвинул ящик. Груда бумажек: справки, квитанции, бабушкин паспорт. Пачка фотографий, перетянутых аптечной резинкой. Мама. Она держит на руках ребенка в распашоночке. Это Гоша. Глупый, таращится, открыл беззубый рот. А мама смеется — красивая. Вот какой у меня сынок, вот как я прижимаю его к груди. И никому никогда не отдам. Мой, мой ребенок.

Долго Гоша разглядывает фотографию.

— Гаси свет наконец-то! — Бабушка подала голос из кухни.

— Сейчас!

Положил фотографию на место. И тут рука дернулась, будто наткнулась на горячее. Письмо! Оно лежало в углу ящика. Знакомый конверт — птица чибис с тонким, как шило, клювом. То самое письмо! Как же так? Он отдал его бабушке очень давно. Она обещала написать на конверте адрес и отправить. «Опущу в ящик около аптеки» — так она сказала. А теперь что же? Он тупо, не понимая, разглядывал конверт. Никакого адреса там не было. Письмо не было опущено в почтовый ящик. Оно валялось в комоде. С тех самых пор.

Гоша стоял весь пустой внутри. Надежда ушла, что осталось?

Бабушка вошла в комнату.

— Кому я сказала спать? Нет, кому я сказала? Он молча протянул ей письмо. Она смотрела, стараясь сообразить. Потом стала кричать:

— Не отослала! Да! А куда прикажешь отсылать? Она мне адрес не шлет года три! С места на место летает, кукушка окаянная! Она о тебе и не помнит давно! А ты мне из-за нее последние нервы дерешь! Кончай волынку с письмом этим. Живешь, сыт, и живи спокойно.

Выключила свет и хлопнула дверью. Очень громко она орала, значит, сильно жалела Гошу.

Ох, бабушка, бабушка. А как врала тогда, честно глядела, а все сочинила. «Адрес в белой книжке». Никакого адреса. У нее и книжки-то сроду не было, тем более белой.

Бабушка не слышала, как, уткнувшись в подушку, горько, безутешно плакал ее единственный внук.

А потом он незаметно уснул. Но даже во сне помнил, что ему надо очень рано встать.

Он и проснулся очень рано — в шесть. Было совсем темно, бабушка похрапывала. Гоша быстро оделся, неслышно отпер дверь, выскользнул из квартиры.

Секрет

Директор интерната Андрей Григорьевич кричит в телефон:

— Трубы менять обязательно! И крышу ремонтировать обязательно! И не превращайте меня в завхоза! И не морочьте мне голову! Я педагог, а не хозяйственник! Вам ясно?

Он бросил трубку, свесил голову, как Денис Крысятников, когда играет в «Логику». Только задачки у директора потруднее.

Тут дверь приоткрылась, в кабинет заглянул мальчик в красном свитере.

— Что тебе, Валиков? Я занят, у меня важные дела.

— У меня тоже важное дело, — без смущения отвечает Валиков.

Директор видит серьезность в лице этого первоклассника Валикова. Сейчас начнется: ботинки велики или учебник потерял. С любой чушью лезут к директору. Завхоз, нянька, дворник. Безобразие. Когда они поймут: директор — это директор. Надо дать ему иногда подумать, посидеть спокойно в тишине.

— Ну давай, Валиков, свое серьезное дело.

— Поклянитесь, что никому не скажете!

Валиков прыгнул коленками на стул и приблизил лицо к директору, прямо в самую глубину глаз глядел этот Валиков.

— Да ты что, Валиков? Ты себе даже не представляешь, сколько секретов я храню. — А сам думал: «Надо ему другой свитер выдать. Воротник растянулся, еще двух Валиковых можно всунуть».

Валиков прошептал:

— Я все знаю. Один я, и больше никто. Ни одна живая душа.

— Про что? Говори толком.

— Про те деньги. Я знаю, кто их украл.

Директор вздохнул. Он тоже знал, но ему не хотелось расстраивать Валикова. Он слушал мальчика внимательно.

— Это не Гоша Нечушкин, вот что! — Валиков стукнул кулаком по столу. Тогда директор тоже стукнул кулаком по столу.

— А кто же?

Андрей Григорьевич знал, кого назовет Валиков. Не надо быть очень уж хитроумным, чтобы догадаться.

— Я сам видел! Все просто предполагают, шепчутся. А я шел в столовую как раз и как раз видел!

— Почему же молчал до сих пор? Боялся, что ли?

— Я хотел сразу сказать ей. А потом думаю: чего я буду ей-то говорить? Начнет то да се. Молодая. А теперь я решил сказать, потому что он убежал, а он как раз ни при чем.

— Понятно, — протянул директор. Он действительно разобрался довольно быстро. Молодая — это, конечно, Галина Александровна. — Ну решил сказать — тогда говори. И никого не бойся. Надо же нам разобраться до конца.

— Да не боюсь я никого. Я вообще никого не боюсь никогда. — Валиков сказал это с большим достоинством. Подумал еще и честно добавил: — Только Вовку Климова немного боюсь, очень больно дерется.

— Ах, Климова, значит, все-таки боишься? Потому и молчал?

— Боюсь. Только Климов здесь тоже ни при чем.

Тут директор открыл рот, как Гоша Нечушкин, когда очень удивляется.

— Погоди! Климов ни при чем? Ты уверен, Валиков? Ты хочешь сказать, что Климов не брал денег?

— Не брал! — Валиков опять стукнул кулаком по столу. — А вы, значит, тоже на него думали? Вот видите? Все на него думали. И на Гошу некоторые. А взял-то совсем другой человек!

И Валиков зашептал почти на ухо директору. А директор послушал-послушал. А потом как стукнет кулаком по столу.

— Убить мало! Своими бы руками придушил!

Валиков отпрыгнул. Потом сказал уже громко:

— Я сам видел. Она приехала выпивши. Я побежал Лидку позвать. Обернулся, а она в раздевалке по карманам шарит. Я сам видел!

Валиков замолчал. Андрей Григорьевич повторил грустно:

— Убить мало. И парень из-за этой дряни убежал. И девочку жалко. Ты, Валиков, вот что. Дай честное слово, что никому не скажешь. И Лиде Федоровой никогда в жизни — даже через двадцать лет. Понял?

И Валиков дал честное слово.

Кто стоял у забора?

Гоша сидит в сквере. Редкие снежинки садятся на рукав, на мокрую землю. Скачут воробьи, и на первом снегу остаются их следы: три пальца вперед, один назад. Крошечные коготки.

На вокзале намного теплее, но туда нельзя — слишком много милиционеров. Ты кто? Ты куда? Ты откуда?

И он тащится по улице, втянув голову в капюшон. Руки в карманах. Совсем и не холодно. Если отвернуться от ветра. И не раскисать.

Гоша вспоминает интернат. Как Лида золотистая рассказывала про маму. А Климов — про отца-шофера. Как Денис разливает чай, горячий, крепкий. А еще вспоминает ночную дежурную Валентину Петровну. Как она ругала их за шум в спальне. А попробуй не шуметь, когда страшно. Вспоминает фабрику. В последнее время они делали брелочки для ключей. Когда маленький компас берешь в руку, стрелка начинает бегать, бегать. А потом замирает. Красный конец всегда показывает на север. Как ни крути, как ни верти — стрелочку не обманешь. Только на север. Сегодня четвертый «Б» как раз придет на фабрику. Зоя Викторовна выйдет навстречу, спросит: «А где Гоша?» И Климов с удовольствием ответит: «Он украл деньги и попался, дурачок. Поэтому убежал». А Галина Александровна промолчит, ей теперь за Гошу стыдно. А Зоя Викторовна, как всегда, поведет их в цех. Без него все будет так же.