Кочубей

Наконец произнесен приговор несчастным: Святайло и Никанор осуждены на заточение в Соловецкий монастырь; Кованько, два писаря Кочубея, слуги его и полковника Искры в Архангельск для поверстания в солдаты или куда будут годны; сами же Искра и Кочубей приговорены к смерти.

– Губитель мой! – говорил Искра Кочубею. – Где твои гордые надежды? Где замыслы? Все рушилось – и я умираю за тебя!

– Не ропщи, друг мой, – отвечал Кочубей, – мы обречены небом в жертву сильному коварству! Не здесь наша отчизна – там, отколе вняли мы неведомый голос: «Приидите ко мне труждающиеся и обремененные – и аз успокою вы!», там готовы венцы нашему страдальчеству. Один удар топора – и мы станем пред судьею нелицемерным! – так утешал Кочубей слабеющего друга в сыром подземелье темницы. – Не ропщи на Бога, – продолжал он, – Бог непостижим и правосуден! Не ропщи на меня, Бог свидетель – я люблю тебя, как брата! – и тронутый Искра плакал.

Но чаша бедствий еще не исполнилась: Мазепа громко роптал на какое-то излишнее человеколюбие суда Искры и Кочубея. «Мало их карали, – говорил он, – новыми муками можно вырвать у них сознание, кем подучены они к ложному доносу». Так смело твердил о своей невинности презреннейший из человеков – и судьи повелели снова пытать несчастных. В сей раз Кочубей под ударами палача объявил, что в селе его Диканьке зарыты в землю четыре тысячи червонных и две тысячи талеров – плод долголетнего труда и бережливости – какая находка для корыстолюбивого Мазепы!

Государь утвердил приговор суда: Искра и Кочубей отправлены к Мазепе, в местечко Борщаговку.

Глава X

Здесь радости – не наше обладанье!

Пролетные пленители земли,

Лишь по пути заносят к нам преданье

О благах, нам обещанных вдали!

Земли жилец безвыходный страданье!

Ему на часть судьбы нас обрекли!

Блаженством нам по слуху лишь знакомец!

Земная жизнь – страдания питомец!

Тускло дымная лучина освещала хижину – два живые мертвеца безмолвно сидели на лавке, повеся головы, сложив крестообразно на персях закованные руки. Статный казак с острою пикой стоял у дверей на стороже. Шумная Борщаговка уже засыпала, изредка лай бессонного пса или жалобный крик сверчка, или тяжелый вздох печального казака нарушали мертвое молчание.

«О чем вздыхаешь ты, дикий питомец Днепра? Не угнал ли хищный крымец твоего любимого коня? не увез ли твою верную жену, не изрубил ли твоего первенца-сына? Что ты не сводишь черных глаз твоих с этих преступников? Их дела должны быть ужасны – мне не поднять их тяжелых цепей; их заключение должно быть долговременно – рубища на них сгнили от сырости темницы? Кто сей старец, кто сей муж? Казак, добрый казак, о чем ты плачешь? Но ты молчишь, ты уходишь. Иди, я узнаю все от этого юноши, пришедшего тебе на смену». С каким трепетом стал он у дверей, какие дикие взоры бросает он на седого узника? Он вне себя, бледнеет, дрожит, как убийца пред вечным судиею; страшно смотрит седой на часового, уста его, запекшиеся от жажды, отворились, волосы стали горою, он трогает товарища и иссохшим перстом указывает на пришельца.

– Какое ужасное сходство! – говорит старец задыхающимся голосом.

– Ты узнал меня! – вскричал юный казак и пал к ногам помертвелого узника – высокая шапка слетела с головы его, и волнистые локоны рассыпались до пояса. – Отец, – продолжал он, объемля закованные ноги старика, – отец! не отвергай меня, не кляни! Моя совесть уже прокляла меня.

– Встань, встань, наложница моего убийцы! Не прикасайся ко мне, не отравляй последних минут моей жизни твоим присутствием, не наводи на простившуюся с миром душу мою тоски воспоминания о твоем позоре!

Это Кочубей, у ног его виновная дочь, другой узник Искра.

– Мне оставить тебя, родитель мой? Мне, убийце твоих радостей? Знаешь ли ты свой жребий?

– Смерть прекратит мои страдания!

– Нет, ты будешь спасен! Совесть, как перун Божий, пробудила мою душу, и черная змея раскаяния впилася в сердце! Сегодня один престарелый казак, свидетель твоих ратных подвигов, свидетель твоей правды в суде, прокрался в мою комнату, открыл мне все! Он дал мне это платье, поставил меня к тебе на стражу. Беги, спасайся, спасай своего друга! Тридцать верных сынов, Украины и я последуют за тобой!

– Василий, – сказал Искра, – примирись с нею, благослови ее – она достойна титла твоей дочери. Трудно уцелеть среди мора, трудно спастись из объятого пожаром терема – но в объятиях порока любить добродетель, разорвать золотые сети железным крестом терпения и раскаяния – то же, что воскреснуть из мертвых!

– Встань, – сказал Кочубей, – я предаю прошлое забвению. Именем родительницы твоей и моим именем возвращаю тебе название дочери, именем братьев возвращаю тебе название сестры, именем Бога вседержителя благословляю тебя! Бедная ветка, оторванная вихрем страстей от родного дерева, как увяла ты – тебя иссушил зной неумолимой совести, но да падет на тебя роса небесной благодати, да расцветешь ты снова и да не отвергнет плодов твоих: молитв и добрых дел, рука небесного вертоградаря!

Тихо отозвался в хижине торжественный поцелуй примирения, и, звякнув цепями, Искра поднял руку отереть слезу душевного умиления.

– Зачем я переживаю сии минуты? – говорила, всхлипывая, Мария. – Но время дорого, бежим! Острая пила разрежет ваши оковы, теперь все спят, никто не заметит следов наших!

– Нет, друг мой, нет, не предлагай мне побега – суд царя наложил на меня оковы, приговорил к смерти – знаю, что невинно, но я не хочу быть виновным, нарушив его священную волю! Пылкий, юный друг мой, ты стремилась к добру, но, к сожалению, к добру мнимому! Ты говоришь: тридцать человек будут охранять нас, но что эта горсть людей против многочисленной погони? Они или падут жертвою отчаянного мужества, или, подобно мне, закуются в цепи, повлекутся на казнь, и тогда их кровь, слезы жен и детей их возопиют против меня на Страшном суде Бога!

Мария обнимала колена старца, и слезы градом катились по бледным щекам ее.

– Не забудь твою родительницу, не забудь братьев и сестер, – продолжал Кочубей, – отнеси им мое благословение, мой прощальный поцелуй. Скажи им, чтобы они не плакали обо мне; скажи им, что я, как о первом дне моего брака, говорил с тобою о близкой казни!

Вдруг скрыпнула дверь – и служитель веры вошел в дымную хижину.

– Нет, ты не умрешь! – вскричала Мария в исступлении и скрылась, как привидение.

Часто, очень часто слезы сожаления прерывали тихие молитвы доброго священника; тайною исповедью и святыми дарами очистил он души страдальцев от всего земного.

Скоро стало все тихо в хижине; на голых досках Искра и Кочубей наслаждались сладким сном.

Глава XI

Мыслью бродил он в минувшем: грозно вдали перед взором

Смутным, потухшим от тяжкия, тайныя скорби, являлись

Мука на муке, темная вечности бездна.

– Кто там? – воскликнул Мазепа, услышав сильный стук у дверей своей спальни. Ответа не было, но двери снова потряслись от удара.

– Заленский! – продолжал гетман с беспокойством, – не подслушал ли нас какой-нибудь тайный враг? не открылась ли истина монарху? не от него ли это посол смерти? А я так неосторожен, что позволил разойтись моим верным сердюкам.

– Гетман! – возразил Заленский. – Стыдитесь своего малодушия. Пусть придет и сам Петр! что он сделает? Не везде и не всякого оглушит он громовым голосом, не везде и не всякого заставит трепетать орлиным взором. В своем гнезде и ворон выклюет глаза соколу! Посмотрим, – продолжал он, улыбаясь, – кто этот гений страха, кто этот загадочный пришлец?

– Не отворяй – я безоружен.

– Тогда-то злодей и не опасен, – вскричала Мария, ворвавшись силою в комнату.

– Что я вижу? Мария, в полночь… в одежде казака? – говорил коснеющим языком Мазепа.

– Губитель Самойловича! Бродяга, найденный на хребте издохшего коня! Я не дивлюсь, что полукафтанье казака наводит на тебя трепет. Но эзуит, – продолжала она, обращаясь к Заленскому, – вон! Я хочу говорить с гетманом; мне не нужен такой свидетель!