Страница 8 из 22
Изъ Флоренціи, процвѣтавшей подъ просвѣщеннымъ правленіемъ Лоренцо Медичи, гуманистическія студіи быстро проникли въ другія страны Италіи. Георгій Трапезунтскій, родомъ изъ Крита, основалъ высшее училище въ Римѣ, въ которомъ преподавались древніе языки и реторика. Тамъ же образовалась въ скоромь времени, по образцу флорентинской, другая платоническая академія, въ числѣ членовъ которой находились самыя блестящія имена Италіи, И здѣсь, какъ во Флоренціи, господствовалъ тотъ же духъ, враждебный средневѣковымъ преданіямъ: авторитеты церковной и свѣтской схоластики подвергались осмѣянію, католицизмъ, папство, духовная іерархія служили предметомъ оскорбленій и насмѣшекъ[70]. Въ Мантуѣ, Витторино да Фельтре основалъ училище для молодыхъ людей, на подобіе греческихъ гимназіумовъ, въ которомъ изученіе древнихъ языковъ и упражненія въ реторикѣ были со-единены съ уроками живописи, музыки, танцовъ и верховой ѣзды[71]. Знаменитые филологи того времени, Джіованни Мальпагино да Равенна, Гаспарино да Барцицца, Мануилъ Хризолорасъ и мн. др. странствовали изъ города въ городъ, обучая жаждавшее науки поколѣніе древнимъ языкамъ[72], и открывая ему такимъ образомъ путь къ самообразованію. То былъ блестящій подвижной университетъ, въ которомъ самыя благородныя силы Италіи получали первый закалъ гуманизма. То были энергическіе, самоотверженные, исполненные идеальныхъ стремленій люди – великое поколѣніе, котораго ни прежде, ни послѣ не видала Италія. Эти люди были проникнуты возвышенною преданностью наукѣ; они жили ея жизнью, ея интересами, и съ презрѣньемъ отзывались о молодежи старыхъ университетовъ, для которой наука была средствомъ къ достиженію матеріальныхъ благъ. Корыстолюбіе и зависть, позорящія гуманистовъ второй половины XV вѣка, были чужды этимъ первымъ, самоотверженнымъ дѣятелямъ возрожденія. Они были одушевлены высокимъ благоговѣніемъ къ античной цивилизаціи, потому что сознавали въ ней присутствіе великой возрождающей и созидающей силы. Ихъ страсть къ древнимъ языкамъ не заключала въ себѣ ничего школьнаго, буквоѣднаго: они смотрѣли на нихъ какъ на необходимое средство къ знакомству съ древностью, какъ на единственный путь въ міръ классической цивилизаціи. Оттого то придавали они знанію древнихъ языковъ такое всеобъемлющее значеніе: въ ихъ глазахъ, это знаніе было орудіемъ великой реформы, передъ которымъ долженъ былъ сокрушиться весь средневѣковой порядокъ. Оттого то и противники ихъ, собратья нѣмецкихъ обскурантовъ, такъ сильно вооружались противъ все болѣе; и болѣе входившаго въ моду изученія классическихъ языковъ. Одно духовное лицо нищенскаго ордена говорило своей паствѣ: «изобрѣли какой то новый языкъ, который называютъ греческимъ; надо крѣпко его беречься, потому что онъ – отецъ всѣхъ ересей. Что до еврейскаго, то, братія моя, извѣстно, что всѣ изучившіе его тотчасъ превращаются въ жидовъ»[73]. Другой проповѣдникъ того же ордена говорилъ: «я вижу въ рукахъ у многихъ греческую книгу, которую называютъ Новымъ Завѣтомъ; но эта книга полна соблазна и яда»[74]. Старые схоласты, сидѣвшіе на университетскихъ каѳедрахъ, и для которыхъ гуманизмъ былъ вопросомъ о жизни и смерти, также недружелюбно относились къ возрожденному классицизму. Одинъ гуманистъ, слушавшій лекціи въ кельнскомъ университетѣ, говорить, что тамъ такъ любятъ древнихъ писателей, какъ жиды свиное мясо[75]. Доктора оксфордскаго университета со-ставили лигу противъ преподаванія греческаго языка. Члены этой почтенной лиги приняли на себя имя Троянъ и не хотѣли оставить его, не смотря на желчные сарказмы, которыми преслѣдовалъ ихъ знаменитый Томасъ Моръ. Сорбоннскіе теологастры донесли парламенту, что религія неминуемо погибнетъ, если допущено будетъ въ университетахъ преподаваніе греческаго и еврейскаго языковъ[76]. Такъ далеко заходили обскуранты въ своей безсильной ярости противъ гуманистическаго движенія. И предчувствіе не обманывало ихъ на счетъ грозившей имъ опасности:
какъ говоритъ Маро въ своихъ «Письмахъ пѣтуха къ ослу»[77].
III. То же направленіе, стремившееся стать въ разрѣзъ съ преданіями средневѣковой эпохи, обнаружилось и въ искусствѣ временъ возрожденія. Источникъ переворота въ этой области, какъ и въ области науки, заключался въ ближайшемъ знакомствѣ съ классическою древностью. Пробудившаяся страсть открывать и изучать памятники древне-греческаго и римскаго искусства не замедлила повести за собою стремленіе подражать этимъ художественнымъ произведеніямъ античной пластики. Старинные образцы средневѣковаго искусства, лишенные всякаго художественнаго достоинства и носившіе на себѣ слѣды бѣднаго, неразвитаго вкуса и безсильной по своимъ средствамъ техники, потеряли всякое значеніе для поколѣнія, знакомаго съ художественными образцами древности. Въ XIII вѣкѣ, произведенія какого нибудь Гвидо Сіенскаго или Чимабуэ возбуждали восторгъ современниковъ; но передъ исполненными дивной прелести созданіями классическаго генія, сохранившимися въ памятникахъ античной скульптуры, они блѣднѣли и казались лишенными дыханія жизни. Между тѣмъ, знакомство съ этими классическими памятниками очищало вкусъ, возвышало цѣли искусства; съ тѣмъ вмѣстѣ, совершенствовалась и усиливалась въ своихъ средствахъ техника. Произведенія Джіотто, ученика Чимабуэ, представляютъ уже значительный шагъ впередъ въ живописи. Вазари говорить о немъ, что онъ внесъ жизнь и движеніе въ мертвое средневѣковое искусство: "Вмѣсто грубыхъ, очерчивающихъ кругомъ весь образъ контуровъ, окаменѣлыхъ глазъ, вывороченныхъ рукъ и ногъ, и всѣхъ недостатковъ, происходящихъ отъ совершеннаго отсутствія тѣни, фигуры Джіотто имѣютъ гораздо лучшее положеніе, въ лицахъ ихъ больше жизни и свободы, складки падаютъ у него естественнѣе, и даже встрѣчаются попытки къ перспективному изображенію членовъ. Кромѣ всѣхъ этихъ улучшеній, Джіотто первый пытался изобразить въ своихъ картинахъ игру страстей на человѣческомъ лицѣ. Если онъ не пошелъ далѣе, то это должно приписать препятствіямъ, затруднявшимъ совершенствованіе искусства, и недостатку хорошихъ образцовъ"[78]. Оба эти затрудненія – несовершенство техники и отсутствіе образцовъ, которые могли бы очистить вкусъ художниковъ и вдохновить ихъ, устранялись мало по малу съ теченіемъ времени. Въ эту эпоху напряженія всѣхъ силъ Италіи, каждое новое имя въ искусствѣ означало какое нибудь смѣлое завоеваніе. Мазаччіо ввелъ въ живопись изученіе природы и дѣйствительной жизни, слѣдовательно опрокинулъ всю средневѣковую теорію искусства; Паоло Уччелло сообщилъ своимъ произведеніямъ идеальную глубину Фона, на которой основывается тайна эффекта, производимаго живописью; онъ открылъ также законъ перспективы, такъ обаятельно дѣйствую-щей на глазъ. Антоніо Поллайуоло внесъ въ пластику изученіе анатоміи человѣческаго тѣла, игру мускуловъ. Андреа да Кастанья изобрѣлъ способъ приготовлять краски на маслѣ, что быстро подвинуло впередъ живописную технику[79].
Это постепенное совершенствованіе техники, вмѣстѣ съ расширеніемъ задачъ и средствъ искусства, скоро привело къ такому пышному расцвѣту пластики, такому разностороннему развитію всѣхъ видовъ и отраслей ея, передъ которымъ должны были поблѣднѣть даже классическія воспоминанія. Сочетаніе античной граціи и пластической роскоши формъ съ христіанскимъ идеализмомъ среднихъ вѣковъ дало искусству временъ возрожденія богатство внутренняго содержанія, которымъ далеко не въ той мѣрѣ были надѣлены произведенія древней пластики. Въ лицѣ своихъ величайшихъ представителей, Леонардо да Винчи, Микель-Анджело, Тиціана и Рафаэля, живопись временъ возрожденія возвысилась до недосягаемаго совершенства; она рѣшила великую задачу новаго искусства – влить христіанскій идеализмъ въ классическую пластику, облечь средневѣковыя стремленія въ роскошныя античныя формы. Задача эта рѣшена была не безъ борьбы, не безъ увлеченій: многіе художники, воспламенные слѣпымъ энтузіазмомъ къ древности, захотѣли вовсе отрѣшиться отъ преданій христіанства, отъ идеальныхъ образовъ средневѣковой жизни, отъ всего того, что въ послѣдствіи было названо романтизмомъ; они хотѣли погрузиться до дна въ ослѣпляющую ослѣпляющую роскошь колорита, волшебную игру тѣней и полутѣней; хотѣли превзойдти древнихъ въ художественномъ сенсуализмѣ. Но та же среда художниковъ временъ возрожденія воспитала, въ лицѣ Рафаэля, генія, произведенія котораго представляютъ дивное сочетаніе христіанскихъ идей съ антич-ною граціей формъ и роскошью колорита; его "Мадонна" и "Преображеніе", лучшіе перлы новой живописи, служатъ разгадкою великой задачи, о которой мы говорили – задачи примиренія античныхъ идеаловъ съ идеалами христіанства.
70
Voigt, 481.
71
Ibid. 252.
72
Ibid. 126–131.
73
Laurent, Reforme, 391.
74
Ibid.
75
Ibid. 392.
76
Ibid. 393–394.
77
Marot, 2 epitre du coq a l'ane, ap. Laurent, Reforme, 391.
78
Vasari, ap. Roscoe, Lorenzo de'Medici, 178 sqq.
79
Roscoe, Lorenzo de'Medici 179–181.