Гоголь-студент

– Для беседы требуются обыкновенно хоть двое, – шепнул тут Петр Петрович сидевшему около него племяннику. – Но есть, как видишь, собеседники, которые и в большом обществе произносят одни монологи, так как каждая кроха их драгоценных словес подбирается тотчас, как манна небесная.

– За обедом у меня не шепчутся! – раздался вдруг громко при общем еще безмолвии голос Трощинского. – Позвольте узнать, о чем речь?

Косяровский слегка покраснел, но не потерялся.

– Я вот говорю племяннику, – ответил он, – что для возбуждения аппетита вашему высокопревосходительству не мешало бы запивать каждое кушанье бокалом шампанского.

– Шампанского? Доктор запретил мне и простое даже вино и табак! – с горечью проговорил старик и враждебно покосился на своего домашнего врача, сидевшего тут же за столом. – И на кой черт, скажите на милость, созданы вообще эти доктора? Чтобы терзать своих ближних?

– Не всех, – неожиданно подал голос шут Роман Иванович, сидевший за креслом хозяина. – Господь Бог дал докторов только богатым людям.

– А бедным?

– Бедным он дал здоровье. Но я знаю такую волшебную книгу, где всякий найдет и богатство, и здоровье, и счастье.

– Какая же это книга?

– Лексикон.

– Дурак!

Сказано это было таким уже раздраженным тоном, что прокатившийся кругом смех мгновенно опять замер. Шутодразнитель счел момент наиболее удобным, чтобы выступить в своей роли. Достав из жилетного кармана серебряный рубль, он подбросил его на ладони и затем подал через стол отцу Варфоломею.

– Вчера вот выиграл я рублишку. Хочешь, подарю?

– Пожалуйте! – осклабился старый шут, но едва он протянул руку, как монета была отдернута. – А нехай же вам!

– Ну, ну, получи, загребистая лапа!

Та же доверчивая жадность и тот же предательский маневр. Окружающие не сдерживали уже своей веселости, потому что и по угрюмому лицу Трощинского промелькнул светлый луч. Поощренный забавник проделал свою незамысловатую штуку с тем же успехом и в третий, и в четвертый раз, но хозяину она уже надоела.

– Будет тебе дурачиться! – сказал он шутодразнителю. – Подай-ка теперь свой рубль сюда.

И, взяв монету у озадаченного владельца, он вручил ее отцу Варфоломею.

– На, отче, по праву заслужил.

Такое соломоново решение вызвало кругом громкогласный хохот.

Баранов совсем опешил и нимало даже не обрадовался, что достиг своей цели – развлечь сурового патрона; Дмитрий же Прокофьевич вдруг повеселел и принялся с редким одушевлением рассказывать какой-то эпизод из своей былой придворной жизни, правда, хорошо уже известный большинству присутствующих, но тем не менее выслушанный всеми с полным вниманием.

За обедом, по старинному обычаю, следовал общий кратковременный отдых, после которого все собрались опять в гостиную – послушать домашних певчих. Некогда Трощинский славился как искусный шахматный игрок, но со времени своего удаления на покой он редко уже прикасался к шахматам и любил более наблюдать за чужой игрой. Поэтому Баранов с другим приживальцем уселись тотчас за шахматную доску, а Дмитрий Прокофьевич, с зажженною трубкой в руках, стал тут же около них и, качая головою в так певческому хору, по временам лишь давал то тому, то другому игроку указания, против которых те не смели уже возражать.

Но все певчие затянули известную малороссийскую «Чайку», в которой Малороссия воспевается в виде чайки, свившей гнездо свое на распутье нескольких дорог, – и старый малороссийский магнат не выдержал, отошел прочь от двух шахматистов к угловому дивану, присел на нем и закрыл лицо руками. Баранов не находил засим уже надобности продолжать партию и подошел к Косяровскому.

– Это любимая песня нашего патриарха, и слышать ее без слез он не может, – вполголоса объяснил он. – Но мы тоску его скоро разгоним. Эй, Роман Иванович! – подозвал он к себе шута-соперника отца Варфоломея.

Оба принялись шептаться. Шутодразнитель давал шуту какие-то наставления, а тот злорадно подмигивал да поддакивал.

Между тем «Чайка» была допета, и пригорюнившийся хозяин со вздохом отер себе красным фуляром глаза и приподнялся с дивана.

– Ну, что же, государи мои, пора и прогуляться. Все беспрекословно поднялись в путь. Конечною целью прогулки был и теперь, как всегда, довольно высокий холм; но так как у одряхлевшего владельца Яресок ноги отказывались уже служить, то двое слуг должны были вести его под руки до самой вершины холма, причем один из них держал еще над головою барина большой белый зонт в защиту от солнца. С задумчивою грустью загляделся Дмитрий Прокофьевич с вершины на расстилавшийся у ног его простой, но привлекательный сельский вид и не то про себя, не то обращаясь к окружающим заговорил так:

– Много видов перевидел я на моем долгом веку, а милее, дороже этого вот нет моему сердцу! Здесь я помню себя семилетним мальчишкой, бегающим по этой самой дороге и горе босоногим, в одной рубашке.

– Здесь же ведь, в Яресках, вы увидали, кажется, впервые и свет Божий? – имел неосторожность прервать в самом начале его монолог вопросом Косяровский.

Старый сановник оглядел вопрошающего свысока такими глазами, точно тот с неба свалился.

– Да, государь мой, да!

И, не промолвив более ни слова, он с сердцем позвал своих двух лакеев, опираясь на которых шаг за шагом начал опять спускаться вниз.

Дома, впрочем, доброе расположение духа опять вернулось к желчному старику, благодаря приготовленному ему изобретательным артиллеристом сюрпризу. Когда Трощинский во главе своих гостей и приживальцев вышел на балкон, где были сервированы чай да кофе, – взорам их представилась такая ужасная картина, от которой все ахнули.

Перед самым балконом росла роскошная лиственница, посаженная более полувека назад собственными руками Дмитрия Прокофьевича. И вот на этой-то лиственнице, составлявшей справедливую гордость владельца, висел не кто иной, как его старый шут, отец Варфоломей. Но общий ужас тотчас сменился громогласным смехом, когда из-за угла дома показался подлинный отец Варфоломей, подталкиваемый сзади Романом Ивановичем. У дерева, на котором болталось чучело, бедный юродивый, дрожа от страха, остановился и воззрился к своему двойнику; но, вглядевшись, осенился широким крестом, опустился на колени и, воздев руки к небу, умиленно воскликнул:

– Благодарю Тебя Создатель, что это не я!

И жалкая фигура, и наивный возглас его были до того комичны, что рассмешили самого Дмитрия Прокофьевича.

– Ну, спасибо, голубчики, и в театр не нужно, – говорил он, утирая глаза платком. – До слез ведь распотешили. Спасибо! И для чего, не понимаю, ей-Богу, люди ходят еще в комедию? Сиди как пригвожденный на одном месте целый вечер, а тут одно явление, да пяти актов стоит.

– Простите, ваше высокопревосходительство, – не утерпел возразить Косяровский. – Но не сами ли вы завели у себя прекрасный театр, который особенно процветал, когда режиссером в нем был покойный Василий Афанасьевич Яновский. А это вот, согласитесь, балаганщина и довольно дикая…

Трощинский окинул говорящего искрометным взглядом и бросил ему одно только слово:

– Молокосос!

Из уважения к сединам старца молодой офицер смолчал; но десять минут спустя он вместе с племянником катил уже обратно в Васильевку.

Марья Ивановна была немало удивлена их раннему возвращению; но когда сын начал объяснять ей причину, она обеими руками зажала себе уши.

– Довольно! Довольно! Против нашего благодетеля я не хочу ничего слышать!

– Да, подлинно что благодетель! – с горечью подхватил Петр Петрович. – От иных благодеяний не поздоровится…

– Молчите, братец, молчите! – перебила Марья Ивановна. – Кроме добра мы от Дмитрия Прокофьевича ничего не видели, а старика, который одной ногой в гробу стоит, вам все равно уже не переделать. Вдобавок же мы на этих днях должны принять его здесь у нас.

– Принимайте с Богом, сестрица, – сказал Косяровский, – но мне вы позволите не быть при этом. Мне давно уже пора похлопотать о переводе моем в полк, что стоит в Миргороде, и завтра же я укладываюсь в дорогу.