Страница 12 из 17
– Ты будешь ждать меня, Юля?
– Да.
– Что бы ни случилось?
– Да. А ты? Ты, Дима, вернешься – ко мне?
– Да.
– И мы все-все время будем с тобой?
– Да.
Гром, дождь, вспышки троллейбусных искр провоцировали диалог в мужественном стиле Хемингуэя. От раскатов грома и завтрашней неминуемой разлуки казалось, что эта худая девчушка, лежащая рядом с ним, – чуть ли не последняя, чуть ли не единственная женщина на свете...
– Ты обязательно вернешься.
– Ну конечно.
– И мы будем вместе.
– Да.
– Навсегда.
– Угу.
– И я выйду за тебя замуж.
– Да.
Для него это было как игра. А для нее? Неужели она и вправду верила в то, о чем они говорили в постели – в уже давно немодном телеграфном стиле лейтенантов и охотников на слонов?..
С первыми автобусами компания покинула гостеприимную обитель. Шестикомнатка на Кутузовском, как выяснилось, принадлежала Юле. И училась она не в педе, а в МГИМО.
Дима остался с нею в квартире вдвоем. Девушка накормила Полуянова подгоревшей яичницей и настояла, что проводит Диму до пункта сбора. Все было как всерьез, словно в пьесах Розова и фильме «Летят журавли».
У факультета, под изумленными взглядами товарищей (что это за пигалицу Полуянов притащил?), Юля бросилась к нему на шею и изо всех сил, будто в последний раз, обняла – в тот самый момент, когда раздалась команда: «По маши-инам!»
– Дима, я буду тебе писать.
– Хорошо.
– Каждый день.
– А я – тебе. Как только смогу...
И еще долго она махала рукой, пока автобус, увозивший Диму, не скрылся за поворотом на Тверскую... И в тот самый миг, когда Юля исчезла за углом, он подумал, что все кончилось, она ушла из его жизни. Конец. И никакого желания ничего продолжать. И Юля, если этого еще не поняла, то скоро поймет – так же, как уже понимал он...
...Форма Полуянову шла. Пилотка сидела залихватски, ремень подчеркивал узкую талию и широкие плечи. Каждый вечер Дмитрий пришивал на гимнастерку подворотничок из старой, но белоснежной тряпки и драил сапоги гуталином из десятилитровой канистры. По утрам рота пробегала три километра по стадиону военного городка – в кирзовых сапогах и синих сатиновых трусах. По вечерам маршировали, впечатывая сапоги в асфальт под старинную строевую песню: «Уходил я в армию в но-я-бре, провожала милая на за-ре!.. На-а-а за-ре, на-а-а за-ре, провожала милая на заре!..» К тому же они стреляли из «макаровых», сидели в противогазах и костюмах химзащиты в палатках, наполненных отравляющими газами, и даже по желанию (Дима пожелал) несколько раз прыгнули с парашютом.
Он не ждал от Юли никаких писем. Их и не было – шесть дней.
А на седьмой – пришли все семь. Семь толстенных конвертов, переполненных Москвой, бытом – и любовью.
«...Я спать боюсь, потому что мне снишься ты, и мне больно от этих снов. Жутко знать, что ты далеко, Димушка. Не думай сейчас ни о чем плохом и трудном, помни одно: никого у меня нет нужнее тебя, и я очень жду, когда ты вернешься...»
И далее в том же духе. Полуянов не испугался столь сильного накала чувств, но – напрягся. Слегка напрягся. Отписался коротким юмористическим произведением. Воспевал (цитируя устав) «тяготы и лишения воинской службы».
А потом послания от Юлии бесперебойно поступали с каждой почтой. Градус любви не снижался. «...Письмо, о котором ты писал, что весь день таскал в своей гимнастерке, я десять раз поцеловала, а теперь оно лежит у меня под подушкой... » Столь горячее чувство льстило воину, чуть не впервые столь надолго оторванному от дома.
Всерьез насторожило его пришедшее на сборы послание матери. «Мамочка, мамочка, как ты беспокоилась всегда обо мне – и о возможной злой жене тоже!» Тогда Евгения Станиславовна еще была жива, работала врачом, и они с Димой жили вместе.
«Сегодня ко мне домой приходила твоя новая девушка – Юля. Она очень мила, очень худа, приветлива – и очень юна. О тебе, Дима, она говорит с нескрываемым восхищением, даже с каким-то придыханием. Из контекста ее речей я поняла, что она считает вашу свадьбу делом решенным. Юля уже чуть ли не называет меня мамой. Я, конечно, всегда подчеркивала, что женитьба – это дело твое, и только твое, но если ты собрался совершить сей важный шаг в твоей жизни, я думаю, тебе надо было предварительно поставить в известность меня...»
Вот тут Полуянов взъярился. «Какого черта! Что это девица себе вообразила?! Как смеет являться без спросу в мой дом?! Травмировать маму разговорами о женитьбе?!. И откуда она вообще домашний адрес мой узнала?!. Да она сумасшедшая, в конце концов!..»
Письма от Юли и далее поступали с редким постоянством: раз в день. Дима, в свою очередь, решил ей больше не писать. Он не станет объясняться с ней на пятисоткилометровом расстоянии. Он даст ей отповедь лично. В Москве.
«Я знаю, когда вы прибываете в Москву, и уже считаю часы до этого момента. Конечно, тебе надо повидаться с мамой – и это еще как минимум плюс два часа нашей разлуки... Но потом... Потом, я думаю, ты сразу приедешь ко мне; родители мои – как, впрочем, и все время – на даче; но ты не бойся, я тоже сумею тебя накормить, поэтому ты у своей мамы ешь, пожалуйста, немного; я тебе приготовлю кое-что вкусненькое – а что, это секрет...»
Последнее письмо почему-то произвело самое неприятное впечатление – может быть, оттого, что было написано красными чернилами. А еще два письма, поступившие в часть в последний день сборов, Полуянов решил даже не вскрывать. Сунул в свой рюкзак: «Когда-нибудь после прочту!..»
А дальше все развивалось по сценарию, предсказанному Юлией в письме, написанном красным. Дима действительно заехал на пару часов на проезд Шокальского к маме, где принял душ, переоделся, а мамочка его накормила, – а потом помчался на Кутузовский к Юле. Если быть честным, его вело не одно только намерение дать ей отповедь и покончить с этой историей. Ох, не только. Месяц в казарме, месяц без женщин – а ему только двадцать один исполнился... Бушует, волнуется кровь, играют гормоны... И еще он думал (что греха таить!): может, он не разглядел подлинной, настоящей, великой любви? Может, Юлия, несмотря на некоторую бредовинку, – та самая избранница, которая и нужна его мятущейся душе?