Герой дня

За всю историю кружка счет не был оплачен только раз. То был загадочный случай с новобранцем Рудатом, который направил по команде жалобу на Цимера и других картежников и оставшуюся часть срока обучения провел в каталажке. Десять недель кряду двенадцать ротных унтер-офицеров, корифеев в области воспитания личности воина, делились с этим рекрутом своими профессиональными знаниями, а он так и остался непокорным и себе на уме, отказываясь выполнять любой приказ. Своим неразумием он поколебал веру Пауля Цимера в то, что всякий человек в конечном счете воспитуем, и Рудат был досрочно откомандирован на Восточный фронт, ибо Пауль Цимер не мог дольше выносить вида этой наглой ухмыляющейся рожи. И вот теперь, к своей превеликой досаде, Цимер вдруг встретил его живым-здоровым, да еще в чине старшего рядового.

Сидя на ящике с минами, Рудат уплетал песочный пирог из посылки. В пакет мать положила фотографию. Как она состарилась. В очках. Улыбается. Пишет, что теперь прилично зарабатывает шитьем, потому что всех портных призвали в армию, и копит ему на учебу. Он спрятал снимок в солдатскую книжку и расстегнул френч. Солнце уже здорово припекало. Взгляд его упал на яркую литографию на стенке окопа: голая баба в одном-единственном полосатом чулке. «Крестьянская Венера» Зеппа Хильца, любимого живописца фюрера. Красоток вроде этой солдаты развесили повсюду в тех местах, которые просматривались с русских позиций. В случае нехватки цветных картинок прибегали к самодельным рисункам, большей частью примитивным, но доходчивым. На своем берегу русские уснастили просматриваемые участки всевозможными лозунгами: «Гитлер капут!» или: «Да здравствует революция во всем мире!» Все знали, что в этих местах надо держать ухо востро: снайперы не дремлют, и на пулю обычно нарывались только новички, расположившиеся писать письма или по нужде.

Мать писала, что от отца третий месяц нет вестей. Отец был в Бухенвальде. Последний раз Рудат видел его семь лет назад. Перед вторым [51] арестом. Ранним утром, в излюбленное для арестов время. Под песочным пирогом еще одна фотография: отец в пенсне, мать, стриженная под мальчика, и он, Рудат, в шерстяном костюмчике от Бляйле. В ту пору отец был редактором окружной рабочей газеты «Пролетарий». И эту карточку Рудат тоже спрятал в солдатскую книжку. Потом вытащил из посылки мешочек с кремнями, пакетик сахарина и фунтовую пачку соли. Все это можно выгодно обменять у местных жителей на яйца или сало. Городок Рыльск, спускавшийся к самому Сейму, был только частично очищен от гражданского населения. За один кремешок давали четыре-пять яиц. Рудат раздумывал, не отдать ли сахарин Башаровым - матери, двум дочерям и худенькому мальчику. Он частенько заходил к ним.

Познакомились они две недели назад, когда какой-то пьяный ефрейтор учинил в прихожей дебош, пальнув в кошку и разбив три лампочки, так как ему, видите ли, не открыли дверь и тем самым нанесли оскорбление. Когда Рудат вмешался, ефрейтор поспешил раз десять заверить его, что он самый смирный человек на свете и поэтому не терпит грубостей и бесчестия. Девчонки в это время отсиживались на чердаке. Старшая чуточку смахивала на японку, только была покруглее. Она во все глаза смотрела на Рудата, а Рудат - на нее. На секунду у него даже мелькнула мысль о любви с первого взгляда, но потом он сообразил, что девчонка просто боится. Тогда он повесил автомат на вешалку и сказал по-русски: «Все дерьмо». Она засмеялась. А он добавил: «Гитлер ж…». Девушка опять засмеялась, и с тех пор Рудат стал туда захаживать. Таня - так звали девушку - знала всего несколько слов по-немецки, а Рудат столько же по-русски. Они нравились друг другу, и по ночам Рудат иной раз воображал, какая у нее грудь. Но он никогда не бывал с нею наедине… Размышляя о Тане, Рудат отсыпал половину сахариновых таблеток в подарок Башаровым.

– Кого я вижу! Рудат1 Спец по нужникам! Неужто до сих пор тебя земля носит?!

Рудат узнал Цимера, но продолжал невозмутимо копаться в посылке.

– Тут что же, мода такая - не вставать, когда с тобой говорит начальник? - елейно сказал Цимер. - Встать! Шапку долой! Ишь патлы распустил, как шлюха в ванне!

Цимер подходил все ближе. Рудат поднял глаза. Заметил прямо у него за спиной, на уровне бычьего затылка, изображение «Крестьянской Венеры» и почему-то вспомнил, как однажды утром со злости плюнул Цимеру в чашку, когда тот в четвертый раз погнал его за кофе - кофе, видите ли, был то слишком холодный, то слишком жидкий, то слишком горячий.

Цимер извлек из нагрудного кармана складные ножнички, которыми обыкновенно кромсал новобранцам вихры. Рудат по-прежнему сидел с посылкой на коленях. На секунду Цимер опешил. Потом потянулся к Рудатовой шапке, но тут… солдат рванул его к земле да еще двинул кулаком в зубы. Послышался тонкий свист, и на глазах у старшего рядового Рудата «Крестьянская Венера» лишилась левой груди. Цимер лежал на спине, верхняя губа разбита в кровь, рот приоткрылся, обнажая короткие сероватые резцы и золотую коронку. Ноги дергались, как у лягушки под током. Наконец он поднялся и заорал, даже не успев перевести дух:

– Я вас под суд отдам! Там мигом спесь собьют! Нападение на командира!

– Ошибаетесь, - сказал Рудат. - Я вас от смерти спас. Снайперы. - И показал рукой на безгрудую литографию. - Ваши ножницы. - Носком сапога он подвинул их к Цимеру.

– Поднять ножницы! Поднять! [52]

– Какие ножницы? - спросил Рудат.

– Придержите язык, вы, вошь недобитая! И нечего ухмыляться, точно медовый пряник!

– Я не смеюсь, - сказал Рудат. - Просто у меня парализована щека, еще с первой здешней зимы. Это вам не Мазурские болота.

– Лечь! Ах ты погань! Висельник! Лечь! Лечь! Лечь!

Рудат с любопытством разглядывал физиономию Цимера. Обрюзгшие щеки, молочно-голубые глаза, беспокойно шныряющие в жировых мешочках, орущий рыбий рот, большие мясистые уши, которые при каждой команде двигались то вверх, то вниз, бледнели, набухали. Рудат соображал, где он мог видеть похожую морду, и наконец вспомнил. В концлагере Дюрргой под Бреслау{3} весной 1933 года, когда одиннадцатилетним мальчонкой ездил навестить отца.

В белой матроске, держась за руку матери, он стоял возле железных ворот, горло забито пылью, потный, стиснутый со всех сторон женщинами и детьми, которые пытались высмотреть мужей, братьев, отцов среди бритых наголо узников в полосатых робах и деревянных башмаках, тройками бегущих по шлаку вокруг блока и распевающих, что на лугу цветет крохотный цветик под названием вереск. Порой кого-нибудь из них выкликали, и он мчался к воротам, к шефу отделения СА… Внезапно мать сказала: «Отец» и позвала: «Гарри! Гарри!», а он никак не мог понять, что человек с яйцеобразным черепом, без очков, с разбитым носом - его отец, пока не услышал голос изможденного узника, который сосредоточенно тянулся в струнку перед опухшим от пива штурмовиком и докладывал, стащив с головы полосатую шапчонку… голова сплошь в струпьях от бритвы… Штурмовик благосклонно вопрошал: «Хочешь посещения?», а заключенный отвечал: «Никак нет, господин отделенный!» - «А почему не хочешь?» -«Не заслужил, господин отделенный!» - «Почему же не заслужил?» - «Я письменно и устно порочил немецкую женщину, немецкую семью и мораль. Следовательно, на посещения не претендую, господин отделенный!» А близорукие глаза искали между тем бледное как мел женское лицо в обрамлении коротких волос и мальчугана в белой матроске, который даже идти не мог, когда мать потащила его прочь. На обратном пути в поезде она купила ему полфунта клубники, он съел ягоды, а потом его вырвало прямо на матроску, когда проводник выкликал остановки: Пристам, Грос-Вилькау, Нимпч, Бад Дирсдорф, Гнаденфрай… И сейчас, спустя десять лет, хватающая ртом воздух, багровая морда унтер-офицера Цимера живо напомнила Рудату того штурмовика.