Герой дня

– Этим болванам, в сущности, все одно каюк - хоть сейчас, хоть через полчаса. Так нет же, дерутся до последнего патрона. Вот ведь фанатики!

Очень уж ему было жалко терять время: прошел слух, что по окончании операции выдадут настоящее пиво. Один даже болтал, что видел бочки, пльзеньское, из самого Пльзеня, там так и написано. А теперь торчи тут по милости десятка фанатиков! Утопить их в нужнике - и дело с концом! Он лично предпочитает пить из глиняных кружек, да чтоб пиво было похолоднее, так оно для здоровья полезней.

– Небось все уж высосали, нам и понюхать не достанется, - твердил бывший лавочник.

Чтобы разделаться с десятком партизан, из деревни пригнали тяжелый танк с огнеметами. К тому времени набралось порядком желающих участвовать в акции. По приказу Фюльманша прибыл Хазе - посмотреть, нет ли тут кого для допроса. Он на этот счет не обольщался, нисколько! Вот еще! Тратить на неучей умственную энергию! Можно только позлорадствовать, что этот неудавшийся тевтон Фюльманш сел со своей высокопарной речугой в лужу. То, что Фюльманш вынужден сейчас делать с оставшимся штатским сбродом, он, Хазе, сделал бы еще час назад, причем чище и дешевле. Ведь начнут теперь прикидываться умалишенными. После всех этих цирковых фокусов. Он не выносит истерики во время казней, до смерти не выносит. «Ну и черт с ним. Пусть Фюльманш сам расхлебывает, - думал Хазе. - Умфингера жалко, надежный был малый. Великолепный работник, из кого угодно котлету мог сделать». Хазе решил, что не погрешит против воли покойного, если заберет себе его коллекцию столовых приборов и монет. Надо организовать приличные похороны. Это его долг. Гибнут всегда не те.

– Что ж, сейчас мы устроим этим голубчикам зарядку, - сказал он командиру танка. - Вот выкурите их из нор, и трое-четверо достанутся на мою долю.

Услышав из деревни залпы танковых орудий, Рудат вскочил на ноги. Побежал по травянистому склону бункера, черному от пепла и почему-то похожему на волосы негра. Он упрямо карабкался по круче, срывался и снова лез, пока не очутился наконец на самом верху. Деревня лежала перед ним как на ладони. Фосфорные снаряды ударили по школе и по машинному сараю, белые струи огня полоснули по гроздьям людей, забивших окна и двери. Послышался треск пулеметов, тонкие крики, словно с далекого стадиона. А он все стоял, смотрел и слушал. Над деревней поднялось облако дыма, черное, жирное, странной формы. Надо запомнить. Облако напоминало заспиртованный разрезанный мозг. Вот на верхнюю площадку каменоломни выскочил танк и включил огнемет. Рудат слышал всхлипы пламени. Стрекот русских пулеметов и автоматов становился все тише, все реже. Потом наступила тишина. Из камней сквозь горящие кусты выползли четыре человека, сложили оружие, те, кто еще держался на ногах, сцепили ладони на затылке. Молодчики Хазе бросились на них с кулаками и погнали вниз по склону, осыпая градом ударов, пока вконец обессиленные люди не упали и не поползли на четвереньках. Внизу подоспели власовцы, с бранью стали срывать с них лохмотья, бить нагайками.

Среди партизан Рудат увидел женщину - ее били по груди, по животу. Это была Таня. Волосы у нее сгорели, вместо бровей и лица - багровый мокнущий ожог. Она спотыкалась, прикрывая руками тело и разбитую посиневшую грудь. Что-то кричала, он не мог [90] разобрать что. Однорукий партизан упал и остался лежать на спине, а власовский атаман встал ему на живот и что-то заорал. Однорукий поднял голову, точно силясь разобрать слова, открыл рот, точно для ответа, но из горла у него фонтаном хлынула кровь.

– Кончайте с этой сволочью, - распорядился Хазе. - Пора и отдохнуть. Загоните их на бункер. - Бросив туда взгляд, он заметил какого-то солдата, который неподвижно глядел перед собой, и крикнул ему - а то, может, еще решил обзавестись могильным камешком с золотой надписью: - Слезай, да поживее!

Рудат заскользил по откосу вниз, а партизан погнали наверх. Они пытались посторониться, дать ему дорогу, потому что в руках он по-прежнему сжимал пулемет и показался им еще одним эсэсовцем, свеженьким и отдохнувшим. Таня упала. Он узнал ее желтые туфли с пряжками.

Ко всеобщему удивлению, действительно подъехал бронетранспортер с двумя бочками пива. Солдаты радостно завопили, начисто забыв о трех партизанах, которые стояли там, на верху бункера, поддерживая друг друга, чтобы не упасть.

Хазе стоило большого труда назначить, команду для расстрела, так как солдаты уже наполнили котелки пивом. В самом деле настоящее пльзеньское. Хлебнув как следует, они прикрыли котелки касками, чтобы туда не попал мусор. Кто-то мечтательно сказал:

– Чтобы нам опять каждый день такое пить!

Потом они подтащили пулемет и развернули его в сторону партизан.

Рудат глянул вверх: полураздетые, обожженные, избитые, партизаны стояли, тесно прижавшись друг к другу. Посередине Таня. Все трое были обуты, и один нагнулся завязать шнурок, распустившийся по дороге. Рудату как-то вдруг отчетливо вспомнился отец: худая шея, бритая шишковатая голова. Они ждали словно в некотором замешательстве, потому что эсэсовцы уронили пулемет в грязь и довольно долго возились с затвором. Наконец им удалось вставить новую ленту. Истерзанные фигуры на минуту выпрямились и подняли вверх сжатые кулаки. Словно тронутый временем памятник. Партизаны запели. И Рудат вспомнил родной городок, духовой оркестр из рабочих, за которым бегал мальчишкой. Они пропели несколько строчек, громко, не в лад, о том, что «с Интернационалом воспрянет род людской», но тут застрочил пулемет, и первая же очередь скосила всех троих.

– Хочешь пива? Ты же еще не пробовал, - сказал кто-то Рудату и налил ему полный котелок. Рудат выпил. Внутри все словно умерло, осталась только пустота и апатия. «Ты ведь должен что-то чувствовать, - думал он, - хоть что-нибудь должно в тебе происходить, черт побери, что-нибудь решительное, что-нибудь… что-нибудь… что-нибудь…» И чувствовал, как холодное пиво стекает по пищеводу в желудок. Выпустил из рук котелок и застыл, не в состоянии решить, идти ему, или сесть, или вытереть рот? Попробовал шевельнуть рукой, но импульс увял, еще не став движением. Попробовал слушать, чувствовать, думать, но мысли стирались, не успев оформиться. Он искал точку опоры и не мог найти ее, не знал, что ищет. Он словно очутился под колпаком, опустошенный, отрезанный от мира. Казалось, будто некий сложный кабель обрубили топором, а потом спаяли снова, только неправильно. Будто некая электронная система, обезумев, посылает беспорядочный поток сигналов, которые забивают друг друга, блокируют, и смысл ускользает. Он хотел закурить, достал из кармана пачку сигарет и, внезапно забыв, что собирался делать, выронил ее. Спросил себя, отчего это пачка упала, да так и застрял на этом вопросе, неотрывно и тупо глядя прямо перед собой, пока не подскочил от страха: ему вдруг почудилось, что ноги стали огромными [91] и бесформенными и больше не помещаются в сапогах и что легкие разбухают и вот-вот разорвут грудную клетку, так что он задохнется. Он провел ладонью по шее и удивился: как же так, зачем это рука трогает шею и почему она черная и в крови.

– Рудат, слышь, тебя ротный требует! Ищет тебя как ненормальный! Из-под земли, говорит, достаньте!

Окликнул Рудата не кто иной, как Эрнст Муле. Подъехав на мотоцикле, он втащил старшего рядового в коляску и повез к ротному. Судя по всему, Муле изрядно поддал, он был навеселе и неслыханно дружелюбен. Мотоцикл мчался по ухабистым песчаным дорогам, Муле без умолку тараторил, а Рудат, точно окаменев, безучастно сидел в коляске.

– Ну, Рудат! Ну, старик! Кто бы мог подумать, а? Герой Требловки! Вот это номер! Вдвоем - вдвоем! - накрыть партизанский бункер. Пусть-ка эти умники так попробуют! Можешь не говорить, что там было, сам вижу, без словаря понятно. Пёттер был отличный мужик, ей-богу, отличный. Судьба есть судьба, и ведь сколько я, к примеру, знаю всяких там подонков, так нет же - этих пуля не берет! Честно! Ладно, старик, не вешай носа, друзья тебя в беде не оставили и не оставят, будь спок! Даже когда ты… Ну, вообще-то я не должен тебе этого говорить. Ротный готовит тебе сюрприз, ты не представляешь, но я просто не могу молчать: ты получишь Германский крест в золоте, станешь взводным и примешь командование группой управления. Ну и отпуск, естественно, и все такое. А? Вот это я понимаю! Да за такую новость просто необходимо тяпнуть со стариком Муле по глоточку настоящего ямайского рома! Поздравляю! Если кто и рад, так это Эрнст Муле, настоящий, надежный друг!