Герой дня

В этих молодчиках было что-то зловещее, наводидщее жуть и вместе с тем фиглярское, вызывавшее у Вилле внутренний протест. В глубине души он не желал иметь с ними ничего общего и намекнул Умфингеру, что как боевой командир отвечает за применение любых жестких мер, необходимых с военной точки зрения, но при всей готовности к сотрудничеству - буде в нем возникнет нужда - считает нецелесообразным брать действия Умфингера под свою ответственность. Умфингер ни слова не понял и объявил, что ребята у него - первый сорт, и машина любо-дорого смотреть, и что благородные металлы в случае обнаружения надлежит сдавать ему, Умфингеру, а [82] уж он переправит их куда надо. После этого он вытер платком потную лысину и обернулся к хлыщам с кожаными сумками: - Эй вы, полезайте в машину!

Вилле бросил взгляд внутрь бронетранспортера. Там все живо напоминало операционную: пронзительно-яркие передвижные дампы, белая кожаная кушетка, положение которой можно было менять с помощью гидравлического привода. Умфингер включил небольшой аппарат - как выяснилось, магнитофон - и воспроизвел свой разговор с Вилле, закончившийся диким женским воплем, нестертым остатком прежней записи. Вилле передернуло, он сразу вспомнил, как десятилетним мальчиком побывал с отцом на бойне: прямо под ногами валялись огромные - с кулак - уже остекленевшие коровьи глаза. Его стошнило, а отец успокоил: животных, мол, приходится забивать и никуда от этого не денешься.

Вилле сказал себе, что новый порядок появляется на свет в слизи, крови и нечистотах - совсем как человек. И постарался запомнить эту формулировку, чтобы позднее записать ее. Потом отдал приказа вступить в деревню.

В самолете, на высоте примерно тысячи метров, Фюльманш жевал хрустящие хлебцы с сыром «жерве» (последний раз он ел в Хабровке) и наблюдал, как мертвая деревня начинает оживать, словно по мановению его руки. Словно он, Фюльманш, ворошит муравейник незримыми щупами - из белых мазанок тут и там хлынули живые существа, растерянно мечущиеся насекомые, а незримая сила собирала их в кучки и гнала двумя потоками - к школе и к машинному сараю МТС. Бесшумный механизм, придуманный им, управляемый им, пробуждал в нем возвышенные «океанические» чувства - он так именовал их, потому что любил море.

Рудат попал в одно из отделений, которые оцепляли и обыскивали дома, выгоняя на улицу жителей. В основном это были женщины, дети, старики и калеки, и едва ли в них можно было заподозрить партизан-подпольщиков. Они покорно сидели на своих узлах, завернув в одеяла кое-какую утварь и провизию, по пятнадцать - двадцать человек в комнате, люди из Требловки и окрестных деревень. При появлении солдат они вставали, поднимали руки и, если им приказывали, складывали ладони на затылке. Среди них были трех- четырехлетние малыши, подражавшие матерям и дедам. Как взрослые, торопливо, стараясь не привлекать внимания, они шли мимо пулеметчика, который стоял у двери и покрикивал: «Давай, давай!» - или молчал, как Рудат, механически помахивая рукой и сознавая в душе, что этим жестом посылает людей на бойню. Кое-кто мимоходом замечал пузыри у него на щеке, обожженной о кожух пулемета в ту ночь на Сейме. Он спрашивал себя, почему эти люди подчиняются, почему они покорны, и думал, что с него хватит, пора кончать, пока не поздно, но как это сделать, когда рядом торчит то Цимер, то Умфингер, то пухлый штудиенратовский отпрыск? И он все выгонял, выгонял из домов людей, чтобы их разбили на группы и чтобы Умфингер подыскал подходящих кандидатов для своей «санитарки».

Умфингер высмотрел себе двух женщин, которые показались ему впечатлительными. Он разработал так называемый анодный метод, находившийся пока на стадии эксперимента, но весьма перспективный. С помощью легких зажимов электроды крепились к физиологически самым чувствительным местам гениталий. Силу тока можно было менять - от легчайшего раздражения до резкой боли. За несколько минут - механическим способом, без малейшего умственного напряжения - можно было добиться той полной готовности к даче показаний, к которой опытные следователи стремились часами, чередуя уговоры и мордобой, вкрадчивую лесть и пытки. Умфингер велел [83] сделать чертежи этого несложного технического приспособления и снабдил их описанием своего метода. Он надеялся снискать таким образом благоволение рейхсфюрера, знавшего толк во всякого рода научных новшествах. То, что сегодня его молодцы ничего не добились, Умфингер объяснял только одним: эти штатские, этот ненужный, брошенный хлам, действительно не знали, куда ушли партизаны.

Фюдьманш придерживался иного мнения. Выслушав донесение Умфингера, он приказал ему работать - в игрушки играть некогда. После чего Умфингер, доведенный несправедливыми упреками до белого каления, взял в оборот одну из женщин, на вид городскую и и довольно интеллигентную, и подверг ее допросу по своей старой, отработанной методике. С женщиной была маленькая девочка, и Умфингер заставил ее смотреть. Но услышал он все ту же, давно известную белиберду, никаких сколько-нибудь полезных сведений. Когда он на секунду ослабил хватку («Старею», - подумалось ему), женщина плюнула ему в лицо и выкрикнула:

– Тебя вздернут прежде, чем я сгнию!

Он приказал подогнать машину к одному из сборных пунктов, вышвырнул задушенную женщину из кузова и заорал:

– Так будет со всяким! Со всяким! До тех пор, пока я не узнаю, где партизаны!

Люди тревожно загудели. Между Вилле и Умфингером вспыхнула резкая перепалка.

– Насколько мне известно, вы не любитель женщин, - кивнул на труп Умфингер.

– Я не любитель кровожадных тупиц, которые поганят честь германской армии, - отрезал Вилле. - С этой минуты я категорически запрещаю вам вести допросы во вверенном мне районе. И извольте доложить обо всем оберштурмфюреру Фюльманшу. - Он отвернулся и через переводчика сказал, что как офицер гарантирует спокойствие и порядок, если местное население будет выполнять его распоряжения и останется на сборных пунктах.

Умфингер смотрел на него и думал: «Ах ты собака! Ну, погоди! Франц Умфингер и не таким, как ты, на хвост наступал».

Он сообщил Хазе о поведении обер-лейтенанта, а Хазе передал донесение Фюльманшу, не без намека на странные симпатии Вилле. Этот рапорт был Хазе очень кстати, потому что сам он тоже не получил никакой полезной информации. Фюльманш буркнул что-то насчет посредственностей и добавил, что будет руководить допросами лично. Он не был паникером, однако история с неуловимыми партизанами и филантропическими вывертами Вилле мало-помалу приобретала весьма сомнительный оборот.

Тем временем Вилле, немного поостыв, спросил себя, не слишком ли он переусердствовал в споре с Умфингером. Ему всегда была свойственна чрезмерная горячность. А ведь если оставшиеся в котле партизаны улизнут из-под носа, отвечать Вилле. Пока обер-лейтенант препирался с Умфингером, Рудат наконец-то ухитрился отстать от своего отделения. Он миновал живую изгородь из жасмина, разделявшую два палисадника, протиснулся сквозь колючий малинник и очутился между высокими дощатыми заборами на заросшей сорняком, похожей на кишку дорожке. Он понятия не имел, где находится, просто шел по дороге, усыпанной мусором и лепешками навоза. Услышав шаги, попытался перемахнуть через забор, но неудачно. Силы оставили его, он сорвался и лицом вниз упал на тропинку. «Пусть убивают, пусть расстреливают! Не встану, и все!» Он чувствовал, что уткнулся лицом в крапиву, что из лопнувших пузырей течет сукровица, и слышал шаги - все ближе, ближе. Кто-то поднял его, перевалил через забор, потом спрыгнул сам и поставил его на ноги - Пёттер.

– Первым делом найдем себе тенистое местечко и отдохнем. [84]

– А вдруг Цимер начнет нас искать?

– Тогда тем более все в ажуре, - сказал Пёттер. - Прусскому обер-ефрейтору не возбраняется проявлять в ходе боевой операции чрезмерное усердие.

Под прикрытием забора, по задворкам еще не обысканных домов они вышли на крутую, окруженную зарослями дрока песчаную тропку и влезли на вершину холма. Теперь они очутились над деревней, в небольшом песчаном карьере. Раньше здесь, наверное, частенько играли деревенские мальчишки. Кругом пещеры и укрытия. На бруствере развевался самодельный флаг из носового платка. В одной из пещер - вход ее был прикрыт заплесневелым куском брезента - они нашли тряпичный сверток, а в нем стрелы, лук, деревянные ружья и копья с инициалами владельцев. К свертку была приложена картонка с красной надписью - предупреждение для непосвященных, которое они не могли прочитать.