Страница 38 из 145
Я, конечно, шучу, но, так или иначе, я во всем согласен с этим французским аристократом. Сам он читал книги, по его словам, «чтобы загружать ум, а не память».
Монтень, не задавая себе сложной задачи, написал великую книгу. Она помогает думающему человеку разбираться в собственной жизни, что без надежного учителя сделать просто невозможно. В значимости написанного Монтень сомневался, как и все смертные. Вот что я нашел в его «Опытах» сегодня:
«Как я замечаю, люди обычно так же ошибаются в оценке собственного труда, как и чужого. И не только из-за пристрастности, которая сюда примешивается, но и по неумению хорошо разобраться в своем же деле. Творение человека, имея собственное значение и судьбу, может оказаться для него удачей большей, чем он имел основания на то рассчитывать по своим знаниям и способностям, может оказаться значительней, чем он сам.
Что до меня, то о ценности чужого труда мне гораздо легче высказать определенное мнение, чем о ценности моего собственного. И эти „Опыты“ я расцениваю то низко, то высоко, проявляя непоследовательность и неуверенность».
Совершенно то же происходит и со мной, когда я читаю свои рассказы.
Май 1996 г.
Притчи Родена
Если на пути человека лежит камень, человек перешагивает через него. Камень на дороге никого не интересует. Никому не придет в голову, что, перешагивая через камень, человек в некотором смысле, перешагивает через себя самого, ибо и камень, и он сам — порождение Матери-природы.
Но если каменная глыба лежит на паркетном полу Эрмитажа, на нее невозможно не обратить внимания. Я подхожу к глыбе и неожиданно различаю в ней едва уловимые очертания человека. На камне табличка: Огюст Роден «Рождение человека».
В мраморной глыбе человек только чуть обозначен осторожным прикосновением резца. Его можно и не заметить, пройти мимо. Но этот намек привлекает внимание, и я уже не могу оторвать взгляд от мраморной глыбы. Неожиданная мысль пронзает мозг: а не себя ли ты видишь, герой? Не твое ли духовное рождение заявляет миру о своем приходе?
Но и в духовном — все расплывчато.
Духовное рождение — это второе рождение человека. Оно приходит не к каждому, но если приходит, человек не всегда замечает момент прорастания души. Связь с природой, как с каменной глыбой, не прерывается. Очертания духовного роста человека остаются неясными. Душа его томится, словно пробирается сквозь туман.
Сначала это беспечный туман детства, розовая радость от самого процесса жизни. Человек растет, но туман не рассеивается. С юностью накатывает новая волна — пелена запретной тайны противоположного пола. Любовный туман так плотен, что в нем невозможно различить: летишь ли ты вверх или кувыркаешься вниз.
Очень скоро на смену ему приходит мгла разочарований, безвыходности, неясности цели. Встают вопросы о смысле жизни, о своем месте в этом мире.
Лишь с этими вопросами духовное начало человека начинает проявляться в глыбе более отчетливо. Человек постепенно осознает в себе и божьи, и дьявольские начала. Он вступает в борьбу за освобождение из мраморного плена, в битву с собой и за себя.
Иногда это сражение бывает кратким, иногда затягивается на долгие годы. Вырваться окончательно не удается. Пока он в тумане ищет своей путь, подкрадывается серая мгла старости.
Неясные воспоминания детства, последние проблески сознания, и черная пелена покрывает мраморную глыбу, из которой чаще всего так и не успел родиться Человек.
Ну а что происходит с тем, кто, заявив криком о своем приходе на свет божий, так и не умолкает всю жизнь? Он кричит о себе смелостью, авантюризмом, откровенностью желаний…
Увы, и он редко обретает счастье. Чаще он становится «блудным сыном». В поисках наслаждений, благ, уюта он скитается по свету, но, как правило, не находит даже пристанища. Если он, как у Рембрандта, разбив на пыльных дорогах пятки, возвращается в отчий дом, он еще счастливчик. Он вернулся к родному очагу. Но в камне Роден изобразил эту сцену иначе. Его Блудный сын стоит на коленях перед пропастью. Он растерял все: дом, родных, здоровье. Ему некуда вернуться, и он окаменел от горя.
Но разве все мы не блудные сыновья и дочери? Мы, как библейский бродяга, в старости теряем все. Впереди у нас только пропасть. Когда я понял это, мне захотелось встать на колени рядом с изваянием мудрого мастера.
Мимо меня снуют люди. Они не хотят смотреть на «Блудного сына», не замечают человека в мраморной глыбе. Они спешат к «Вечной весне», воплощению в мраморе мечты о счастье. Люди хотят приобщиться к радостям жизни. Глядя на сплетенные в объятии тела, они улыбаются, вспоминают юность. Они не хотят думать о болезнях, старости и смерти.
Но я знаю, что они тоже «блудные» сыновья и дочери и их жизнь не менее трагична, чем бытие героя библейской притчи. Они мои братья и сестры. В душе своей я вижу их стоящими на коленях. Рядом со мной.
18 апреля 1994 г.
Сон
Когда человек болеет, ему снятся страшные сны. Третий день я хожу с чугунной головой. Капает из носа, плохо соображаю, в теле свинцовая тяжесть — обычное недомогание при простуде. Видимо, поэтому сегодня под утро мне приснился страшный сон.
Снилось, что меня снова призвали в армию. Сюжет не новый: за сорок лет послеармейской жизни я нередко видел это во сне и всегда просыпался в холодном поту. Во сне я сознавал, что меня забрали повторно, что это несправедливо и неисправимо, что чья-то злая воля снова отнимает у меня свободу. Когда я открывал глаза и видел книги и картины на стенах, наступало успокоение.
Вот и сегодня — тот же сон. Мне снится, что я опять упакован в черную флотскую шинель и отправлен в учебный отряд. Вместе с другими я живу в унылом деревянном бараке. Здесь расположены учебные классы, наши кубрики и столовая. Я служу уже третий месяц и за это время успел притерпеться к случившемуся. С чувством тягостного отупения я брожу по мрачным коридорам, не замечая суетящихся вокруг товарищей. Изредка я выглядываю в окно и вижу пыльный плац, где мы маршируем в любую погоду.
Я не понимаю, для чего все это. По первому призыву я знаю, что служба — это нелепая игра в войну, что она отнимает у человека лучшие годы — возможность учиться и жить полнокровной жизнью.
Но если в первый раз я вынужден был исполнять свой «гражданский долг», то почему я снова вижу этот пыльный плац, тупых старшин, слышу лязг мисок на камбузе? За что? Самое горькое то, что я помню счастливое время после той, первой службы. Я помню радость свободы, впитывание новых впечатлений, институт. Я помню, как жадно поглощал знания, с какой пользой для себя и других жил, какие передо мной открывались перспективы. А теперь я снова попал в тюрьму, живу в тупике, и нет никакой надежды на то, что что-то может измениться.
С такими мыслями я иду по коридору барака, выхожу на плац. У дверей казармы стоит молодой матросик и курит. Мне его жалко, он еще не знает, что его заставили играть в нелепую игру, которая может научить лишь одному — убивать.
Я смотрю на пустынный плац, на чахлые кусты в отдалении и вдруг осознаю, что снова попал на Соловки. Я во второй раз оказываюсь на удивительном острове, с древним монастырем, дивными озерами, интереснейшей историей. Все это где-то рядом, но молодые матросики об этом не знают. Их привезли, затолкали в барак, ежедневно выгоняют на пустынный плац, и никто им не говорит, в какой удивительном месте они находятся.
Но я-то это знаю! Я все это видел, изучал. В первую мою службу я лазил по сгнившим крышам монастырских строений, с башни любовался морем, спускался в каменные мешки, в которых некогда держали непокорных пугачевцев. Я помню, как после той службы изучал историю монастыря и рассказывал об этом удивительном уголке людям. И мне самому, и окружающим это было интересно. Из отупляющей служебной муштры я все же извлек пользу; и вот люди узнают и о первых поселенцах острова Зосиме и Савватии, и об указе Грозного строить северную крепость, и о Колычеве, друге детства царя Ивана, сосланного им в этот монастырь.