Страница 139 из 145
— Виктор, правда, что тебя для кино снимали?
— Было разок, да всё глупо получилось.
— Почему глупо? Я слышал, что фильм даже за рубеж отправили. Ты, говорят, на руках в открытом "виллисе" снаряд вёз.
— Ну и что? Ничего там интересного нет. Враньё одно.
— Как враньё? Фильм-то документальный.
У меня о документальном кино были свои представления. Наши эксперименты снимал режиссёр Михаил Игнатов. Делал он это с предельной ответственностью, никаких фокусов или подставок не допускал. Виктор Мишу тоже знал.
— Да, Миша — человек серьёзный. Но там другое было.
— Что же другое?
— Всё. На улице Марата под карнизом жилого дома обнаружили снаряд. Штукатурка там обвалилась, он задницу и показал. Сообщили в управление, вызвали пожарную машину, выбросили лестницу. Я по ней под карниз забрался, выковырял снаряд и спустился.
— И это снимали?
— В том-то и дело, что нет. О снаряде киношники как-то узнали и через неделю звонят домой: "Вы не могли бы для нас этот эпизод повторить? У нас документальный цикл идёт: "День молодого человека". Для западного зрителя снимаем, вам хорошие деньги заплатят.
"Отчего ж не повторить", думаю. И денег обещают как раз жене на шубу. Договорились на воскресение. К двенадцати приезжаю, там уже всё готово: улицу оцепили, пожарку подогнали и лестница выдвинута. Даже болванку точно такую же только без начинки под карниз засунули.
Режиссёр отмашку дал, я поднимаюсь к снаряду, для вида ножом ковыряюсь, беру его, как прошлый раз, на руки и шагаю на первую ступеньку. А снаряд-то тяжёлый. В тот раз я этого не заметил, не до того было. А тут… Лестница длинная, никуда не упирается, пружинит. Качнулась она, меня вперёд потянуло. Выронил я снаряд и за поручень схватился. А сердце — прыг, прыг! Чуть отдышался. Спустился осторожно, матернул киношников, плюнул и домой ушёл.
— Но фильм ведь сняли! Каскадёра что ли нашли?
— Нет, уговорили всё же меня. Ещё раз пришлось лезть. Только и лестницу в стену упёрли, и болванку лёгкую изготовили, деревянную. Жена о шубе давно мечтала, а капитанское жалование — сам знаешь…
Вот такой это был человек. Два года назад Виктор Демидов умер. Диабет терзал его до самой смерти.
А тут эта радиопередача. Стыдно мне стало. Всегда Виктора помнил, а за много лет — о нём ни строчки не написал. Вспомнил, что он мне свою книгу подарил. Порылся на полке, отыскал. "Мы уходим последними" называется. И инскриптум на форзаце имеется: "Юрию Степановичу на память с глубоким уважением. В.Демидов, 19. 03. 1968 г.".
Мне тогда было тридцать два года. О литературе ещё не думал и надписи такой не заслуживал. А теперь за всех нас, живых и здоровых, приношу Виктору свою благодарность и уважение.
22 января 2008 г.
Алексей Хвостенко, Юрий Гуров и другие изгнанные
"Я сам себе музей, ты — мой хранитель".
В 1990 году я, "молодой" пенсионер, приехал в Париж на велосипеде. Из Ленинграда во Францию добирался почти два месяца. Ехал через Финляндию, Швецию, Германию, Данию, Голландию и Бельгию и потому сумел побывать в главных художественных музеях этих стран. Кроме красот Парижа, мне хотелось встретиться с друзьями-художниками, многих из которых я знал в Питере. Все они не по своей воле стали эмигрантами. Одних после "бульдозерной выставки" власти изгнали насильно, как москвича Оскара Рабина, другие покинули родину сами, не сумев смириться с гнетущим коммунистическим режимом.
Поначалу мои намерения ограничивались только этим, но вскоре я понял, что в Париже могу попытаться ещё и кое-что заработать. У меня, наконец, появилось свободное время, виза позволяла пребывать за границей до трёх месяцев, и по примеру молодых расторопных ребят, пишущих на бульваре портреты прохожих, я решил попытаться заработать подобным образом. По профессии я врач, живопись была моим давним увлечением. За портреты я взяться не решился и начал рисовать фломастером популярные виды Парижа. Свои рисунки я раскрашивал акварелью, и, к моему удивлению, их стали покупать. Очень уж экзотично выглядел бородатый художник, сидящий на асфальте, рядом со старым, велосипедом и пыльным рюкзаком.
Не зная языка, я не решался ночевать под мостами, рядом с парижскими клошарами, и потому разыскал русский сквот, о котором был наслышан ещё в Ленинграде.
Художнику трудно устроиться в притягательном для туристов, но жестоком для эмигрантов чужом городе. Поэтому мои приятели жили, главным образом, в сквотах. О происхождении этих поселений хочется сказать несколько слов.
После "бульдозерной выставки" в 1974 году в Москве на художников-формалистов начались гонения. Кегебешники арестовывали их по малейшему поводу, разгоняли квартирные выставки, жгли мастерские. Вскоре репрессии перекинулись и в Ленинград. Когда выдворили Солженицына и изгнали Александра Гинзбурга, отсидевшего девять лет в тюрьме за правозащитную деятельность, обменяв его на какого-то советского шпиона, органы решили, что подобными действиями они обеспечат себе спокойную жизнь. Многих выслали насильно, другие уехали сами. В Париже образовалась большая группа так называемых эмигрантов третьей волны. Тут были и литераторы, и музыканты, и художники. Не имея во Франции ни кола, ни двора, они сбивались в группы по профессиям, занимали пустующий склад или заброшенный завод и устраивались там, как могли. Так образовались в некоторых странах Европы сквоты — пристанища выкинутых с родины людей главным образом творческих профессий. Полиция их особенно не беспокоила, резонно полагая, что от разгона этих пьющих анархистов в городе беспорядков только прибавится. Поэтому городские власти оставляли людям элементарные удобства — воду, туалет, электричество — и изредка присматривали за обитателями трущобы, посылая в сквот раз в неделю полицейского для формальной проверки.
Когда я вкатил на территорию заброшенного заводика свой нагруженный дорожной поклажей велосипед, первым, кого я увидел, был мой старый знакомый Юрий Гуров. Он сидел за столом в копании бородатых художников. Ребята пили пиво из пластиковых бутылок.
С Гуровым мы познакомились в семидесятых годах на какой-то выставке. Молодой художник натащил в зал кучу причудливых корней, сварных железных конструкций, грубо сработанных деревянных скульптур. Мне показалась вся эта мешанина всего лишь данью моде. Однако на выставке были и другие его работы: портреты друзей художника, исполненные в реалистической манере. По ним можно было понять, что Гуров не лишён художественной школы. О том же говорили исполненные в классической манере фигуры нимф, которые должны были украсить заказанный ему фонтан.
Я решил познакомиться с художником. Подошёл, стал задавать вопросы. Юрий принял их без деланой вежливости.
— Я про свои работы говорить не люблю. Смотрите и разбирайтесь.
— Но они у вас очень разные.
— Как это — разные?
— Я о нимфах говорю. С этими железками они никак не вяжутся.
— Ах, вы вот о чём. На нимф нечего смотреть — не они нашу жизнь выражают. Пройденный это этап в искусстве. Но мне тоже надо деньги зарабатывать.
— А в ваших конструкциях вообще ничего не поймёшь.
— Это уж ваше дело. Кто захочет — разберётся.
Словом на той выставке я мало что понял. Время от времени слышал его имя и встречал работы на разных вернисажах. Однажды дама средних лет, большая любительница современного искусства, с возмущением рассказывала, что она познакомилась с художником Гуровым. Он пригласил её в ресторан.
— Вы можете себе представить, он явился в ресторан в джинсах и в турецком тюрбане! А я ведь у него купила на выставке две работы. Я, как оплёванная, сидела. Вот тебе и знаменитый художник!