Страница 1 из 7
Лев Разумовский
Памяти Володи Татаровича
С Володей Татаровичем я впервые встретился в Ленинградском Дворце пионеров в 1938 году.
Мы ходили в кружок лепки в младшую группу к Валентине Николаевне Китайгородской. Эта невысокая энергичная и добрая женщина с внимательным прищуром зеленоватых глаз и с неизменным румянцем на широких монгольских скулах была душой и сердцем класса лепки художественного отдела, который в ту пору возглавлял Соломон Давидович Левин.
Кроме нашей младшей группы, нескольких мальчишек и девчонок десяти-двенадцати лет, существовала еще старшая группа, где занимались старшеклассники, взрослые ребята, пользовавшиеся нашим уважением: Гоша Ложкин, Гриша Ястребенецкий, Леша Далиненко, Володя Татарович и Ия Венкова. Уважали мы их по двум причинам: во-первых, они лепили более сложные вещи, и лепили, с нашей точки зрения, как настоящие скульпторы, а во-вторых, срабатывала школьная традиция субординации силы — эти ребята были старше, крепче нас и могли запросто накостылять по шее.
Особо опасным с этой точки зрения считался Володя Татарович. Он был задирист и, по слухам, быстро пускал руки в ход. Был он худощав, черноволос, глубоко посаженные серые глаза смотрели смело и вызывающе. Его авторитет среди мальчишек подкреплялся еще тем, что он хорошо бегал на коньках и занимался конным спортом.
Показывая нам его небольшую пластилиновую фигурку конькобежца, Валентина Николаевна говорила: «Способный парень Володя… Очень способный… Но вряд ли выйдет толк, уж очень много разбрасывается — то коньки, то кони, то кони, то коньки…», — и со вздохом, бережно ставила фигурку обратно на полку.
В июне сорок первого года по непредвиденным обстоятельствам наша учеба во Дворце пионеров прервалась и закончилась навсегда. Годы войны принесли такие огромные потрясения, перемешали в калейдоскопе событий столько глубинных, навсегда оставшихся в памяти впечатлений, что учеба в классе лепки Дворца с ее людьми, светлым классом и нашим озорством на уроках отошла далеко-далеко и казалась детским светлым сном.
О Татаровиче я услышал снова в 1947-м году, будучи уже студентом скульптурного факультета Художественно-промышленного училища, бывшего училища прикладных искусств барона Штиглица. Прогнозы Валентины Николаевны не сбылись. Володя после фронта и ранения учился на скульптурном факультете института имени Репина и, по слухам, учился хорошо. Толк из него все-таки вышел.
За годы учебы мы встретились с ним раза два, вспомнили Дворец парой незначительных фраз и разошлись каждый по своим делам.
После окончания училища перед моими друзьями и мной встал вопрос номер один — мастерская. Мастерских не было, их не строили, каждый находил себе помещение сам, кто где мог.
В 1955 году мы узнали, что в здании часовни на Никольском кладбище Александро-Невской Лавры работают на верхнем этаже молодые скульпторы: Татарович, Далиненко, Ястребенецкий и Плискин, а в первом этаже часовни имеется пустующее помещение размером в 35 метров. Мы ринулись туда.
Посреди старого кладбища, между крестов и надмогильных склепов, стояла большая облупившаяся часовня с кривым ломаным куполом, толстыми стенами и узкими полуциркульными окнами. Массивная каменная полуразвалившаяся лестница вела на второй этаж, а внизу, за широкими деревянными дверями — три ступеньки вниз — находилась мастерская мраморных работ и наша будущая мастерская — мрачный подвал со сводчатыми заплесневевшими потолками и одним полуциркульным небольшим окном, упиравшимся прямо в заднюю сторону высокого надгробия. Подвал был завален, загажен и захламлен, а посередине, занимая чуть ли не треть пола, стояли какие-то ржавые железные конструкции неизвестного назначения.
Соседи-мраморщики, Ренальд Робачевский и Володя Исаев, охотно пояснили нам, что это трансформаторы для сжигания трупов — здесь проектировали после блокады оборудовать небольшой крематорий… Вот железки эти привезли, а строительство крематория отложили на неопределенный срок. За это время все заржавело, пришло в негодность и теперь валяется здесь бесхозное…
Мы почувствовали, в какое веселенькое местечко нас занесла судьба, — и взялись за крематорские железяки. Однако после первых же попыток убедились, что это напрасный труд. Нам было не сдвинуть их ни на сантиметр, как мы ни потели и как дружно ни орали «раз-два-взяли!»
В этот момент в дверях силуэтом возникла худощавая фигура Татаровича. Он с минуту постоял, молча и с интересом приглядываясь к нашим бесплодным усилиям, а потом спокойно спросил:
— А что это вы тут, ребята, делаете?
Мы объяснили.
Он вошел, потрогал пальцем железо и сказал:
— Подождите немножечко, я сейчас.
Через пару минут вернулся с большими деревянными лагами в обеих руках. С ним пришли его друзья Леша, Гриша и Арон. Вот тут-то «опасный Татарович» и проявил себя так, как в дальнейшем всегда неизменно проявлял себя во всех случаях моих встреч с ним — щедрая и богатая натура его широко и бескорыстно одаривала помощью, моментальной и безграничной, каждого, кто в ней нуждался.
Неторопливо, но очень деловито он расставил всех по местам, свистнул мраморщиков, сбегал еще раз наверх, принес ломы и встал сам с лагой посередине. По его негромкой, но властной команде мы разом навалились и… железки пошли.
Не прошло и получаса, как машины для сжигания трупов выползли в коридор, поднялись по ступенькам и оказались на кладбище.
— Ну, вот и все, — сказал Володя. — Пошли к нам наверх, надо обмыть ваше вступление в наш храм.
С тех пор и пошло.
Он никогда не был назойливым и не навязывал свое общество. Напротив, его общества и расположения искали, и не каждому он дарил его, но он всегда неизменно появлялся в особо трудных ситуациях и протягивал руку.
Мы привозим глину — он уже тут: руководит разгрузкой и сам работает за двоих.
Стелем полы, таскаем станки, устанавливаем тяжелые вещи — он моментально становится на подхвате и тут же оказывается лидером, так как никто лучше него не понимает сути работы.
Володя был душой и центром Лавры. Писать о Володе — это писать о людях, событиях и быте Лавры.
Лавра…
Это была не просто мастерская, в которой мы провели почти десять лет.
Лавра была незабываемым этапом в жизни каждого, кто в ней жил и работал.
Лавра имела свою историю, свои истории, свои традиции, свои праздники и трагедии.
Лавра имела свой дух, свой микроклимат, свой коллектив, состоящий из ярких индивидуальностей и характеров.
В нашей мастерской без дневного света, без воды (воду мы носили ведрами из кочегарки через мастерскую мраморщиков), с круглой печкой, которую топили углем, дружно трудились мы четверо: Юлик Клюге, Вася Гущин, Эля Сылова и я.
Наше единственное окошко пришлось намертво забить досками, так как к нам постоянно залезала всякая шпана. Но еще больше шпаны мы боялись старушек-богомолок, сотнями бродивших по кладбищу после служб в действующем Троицком соборе.
«Если заглянут как-нибудь в окно старушки и увидят у нас в алтаре голую натурщицу, — сказал Юлик, — снесут часовню вместе с нами, а нас передадут по конвейеру куда-нибудь…»
Перспектива старушечьего конвейера нам не нравилась. Натурщицы действительно часто нас посещали, удивляя экзотическими именами: Лера, Лора, Жанна, Нонна и Рэмма.
Кроме богомолок и натурщиц кладбище посещало довольно много людей, навещавших могилы давно умерших родственников или известных горожан. Особой популярностью посетителей пользовалась могила знаменитой в свое время исполнительницы старинных русских и цыганских романсов Анастасии Вяльцевой.
Нашими соседями за стеной были мраморщики: Ренальд Робачевский, Володя Исаев, Коля Болотский и Толик Иванов. В дальнейшем к ним присоединились Гена Бураков, Валя Лаптев и подсобник Виктор Егоров — огромный, бородатый, устрашающего вида мужик, молчаливый, замкнутый и со странностями. Например, он коллекционировал ключи. Его коллекция состояла из нескольких сотен разнообразных ключей, тесно, один к одному нанизанных на два полуметровых проволочных кольца. Я подарил ему несколько старых ключей из дома. Он был очень доволен.