Страница 31 из 44
Осторожно встаю на ноги, оглядываюсь и иду искать своих.
Вятские
Мы наступаем. В ожесточенных схватках, теряя ежедневно множество людей, мы продвигаемся вперед, и до меня начинает доходить хитроумная финская тактика. Они не воюют с нами лоб в лоб, слишком неравны силы, но, прекрасно ориентируясь в лесу, наносят точные, быстрые и очень болезненные удары и так же быстро исчезают, как бы растворяются в лесной чаще.
Так и вчера. Выскочив на лесной гребень, рота напоролась на шквальный встречный огонь и, потеряв множество людей, залегла и окопалась. На помощь к нам подтянулись крупные части и, судя по отдаленному шуму впереди и справа, окружили финские войска и теперь утюжат их минометным огнем.
Часа через два нас снова подняли, и мы двинулись цепью, готовые ответить огнем на выстрелы или снова залечь. Осторожно продвигаясь, мы вышли на следующий гребень и, к моему великому удивлению, обнаружили десяток свежевыкопанных ячеек рядом с которыми валялись кучи отстрелянных гильз. Нашу роту положило и перестреляло отделение финнов! Встретили, ударили и исчезли, как лесные духи…
У нас много убитых. Для меня самая ощутимая, личная, потеря — человек с тихим голосом и мягкими интонациями — младший лейтенант Алексеенко. Вместо него назначен новый командир взвода, растрепанный псих с круглыми сумасшедшими глазами. Он злобно ругается, дерется и поминутно грозит нам пистолетом.
Поредевший состав взвода опять пополняется. На этот раз кировскими ребятами. «Вятские мы», — говорят они о себе.
Меня сразу же удивляет чистопородность вятских — все они как родные братья. Рослые, плотные, с литыми красными лицами, у всех грубые рубленые черты лица, светло-голубые глаза, большие носы, крупные рты, крепкие круглые затылки. Говорят они тоже одинаково, окают, но их оканье другое, нежели знакомое мне, мантуровское.
Наши окружили вятских, знакомятся, делятся табаком и последними фронтовыми новостями.
— А у нас еврей есть! — вдруг выпаливает Сокол.
— Да ну! Который?
— Вон стоит, в очках, — услужливо подсказывает Сокол.
Вятские окружают меня, бесцеремонно разглядывают, некоторые даже протягивают руки, чтобы пощупать.
Я отталкиваю руки и стою, выжидая. Что дальше?
— Ты яврей? — спрашивает один из вятичей.
— А ты што, ня видишь? Известно, яврей! Ён в очках!
— Чаво молчишь? Говори — яврей иль нет?
— Еврей, еврей, — суетится Сокол. — Он мороженым раньше торговал…
Кругом смех. Шутка насчет мороженого имеет неизменный успех.
— Молчит, зараза…
— Ваньк, а ты дай ему по затылку, штоб заговорил…
Резко оборачиваюсь, но меня толкают сзади на передних, а передние с удовольствием толкают назад. Я в кольце. Злоба душит меня.
Ох, сволочье, сволочье!.. Полоснуть бы сейчас вокруг себя из автомата, чтоб попадали вокруг меня эти литые рыла, чтоб закрылись оскаленные смехом рты, чтобы стало чисто и пусто вокруг и… конец войне.
— Взвод, становись!
Весь дрожа, шагаю я снова в строю.
Под пули
Все началось сразу. Среди перестрелки вдруг замолкли финские автоматчики и пошло! Вой — разрыв! Вспыхивает пламя… Вой — разрыв! Грохот, гул, летят щепки от стволов, гудит земля, и опять мы несемся сломя голову вперед, на грохот разрывов… Ветки хлещут по лицам, корни цепляют за ноги, а мы мчимся, падаем, меняем направление, кубарем скатываемся в овраг и там замираем под валунами.
Некоторое время еще грохочет в лесу, потом взрывы отдаляются и затихают.
Нас двое под валуном — солдат из второго взвода и я. Остальные где-то в лесу. Мы осторожно встаем, осматриваем себя, оружие — все в порядке, только шинель он где-то располосовал.
— Пошли наших искать.
— Пошли…
Мы выходим из оврага, пригибаясь и озираясь, автоматы наготове: из каждого куста можно ждать выстрела. Несколько трупов лежат в разных местах. Один лежит, вытянувшись во весь свой огромный рост, лицом в мох, и щегольская светло-коричневая пилотка валяется рядом. Как недавно он обещал «сделать из меня человека»…
Мы минуем кусты и натыкаемся на нескольких наших. Они откапывают окопы. Срезанный мох обнажает желтые песочные раны. Нам указывают направление. Мы спускаемся с песчаной осыпи, минуем маленькую речку и останавливаемся как вкопанные.
На песчаном бережке ручья, под склонившимися ветками прибрежных кустов, лежит Надя, наша санитарка. Она в одной гимнастерке. Ноги ее, странно белые, раскинуты в стороны, а низ живота — сплошное красное пятно. Пожилой санитар неумело бинтует ее, а другой ладит носилки из срубленных жердей. Надя стонет тонко, по-ребячьи, ее глаза, полные муки, останавливаются на мне…
— Ну что уставились! — рычит на нас санитар. — А ну, вали отсюда!
Мы уходим по ручью, а стоны преследуют нас еще долго, и не исчезает из памяти взгляд отчаяния и боли.
— Глянь-ка! — говорит мой спутник. — На кусту сумка!
Я снимаю с сучка офицерскую сумку и вешаю ее на плечо. Найденные сумки, особенно с картами, приказано сдавать в штаб.
Мы плутаем еще полчаса, прежде чем встречаем своих. Они окапываются. Многих нет. Убиты? Или после обстрела кружат по лесу, как мы?
Нахожу Кунатова. Он сидит между валунами вместе с нашим новым командиром взвода, у обоих злой и взъерошенный вид. Кунатов за что-то отчитывает лейтенанта, а тот огрызается, как собака.
— Товарищ старший лейтенант, мы заблудились после минного обстрела. На обратном пути нашли офицерскую сумку…
— Моя! — вдруг вскакивает командир взвода и вырывает ее у меня из рук. — Вот она! Где взял?
— Нашли вон там под горкой…
— У… мать! — сквозь зубы злобно говорит он. — Ну, собака, погоди…
— Так вы же сами приказали приносить сумки, если найдем…
— Молчать! — Он роется в сумке, перетряхивает ее, что-то ищет.
— Где табак?
— Какой табак?
— Он табак из сумки украл, — говорит комвзвода Кунатову, — у меня тут пачка неначатая была…
— Украл пачку? — раздельно и почему-то тихо спрашивает Кунатов.
Оба они впиваются в меня взглядом, командира взвода прямо трясет от бешенства.
Кунатов же, наоборот, подчеркнуто сдерживает себя.
— Да что вы, — вырывается как-то помимо меня, как будто говорю не я, а кто-то другой, — неужели я… кругом люди умирают… я не вор… не видел я вашей пачки… да я и не курю вообще…
— Марш на место! — хрипит комвзвода. Грязная ругань.
Иду на место и начинаю окапываться. Рядом в своей ячейке лежит Осмачко и курит. В лесу снова начинается автоматная трескотня.
— Ты где был?
— У командира роты.
— Нашел лейтенант сумку?
— Какую сумку?
— Да он оправиться пошел, сумку на куст повесил, и нет сумки! Шум тут был. Командир роты кричит: «Расстреляю! Там карта была…»
Вот оно что! Какая чепуха! Ну, дела! Врага я себе нажил — хуже не придумаешь: психопат, да еще злобный…
— Разумовского к командиру роты!
Бросаю недокопанную ячейку и иду в валуны. Оба сидят там по-прежнему — Кунатов и взводный.
— Слышишь, раненый кричит? — спрашивает Кунатов.
Я прислушиваюсь. Где-то вдалеке, там, где кончается лес и начинается просека, слышны стоны.
— Слышу.
— За раненым — марш!
Смотрю на него. Он понимает, что делает? Раненый лежит на простреливаемом открытом месте… Командир взвода смотрит вбок и улыбается… Да, улыбается… Да, они понимают, что делают.
— Есть идти за раненым!
Делаю шаг в сторону.
— Вернись! Взять автомат!
— Зачем? Мне он только мешать будет!
Кунатов медленно вытягивает из кобуры револьвер. Черная дырка ствола крутится у меня под носом.
— Еще одно слово… Выполняй приказание!
Надеваю автомат и спускаюсь с горы, поросшей сосняком. Идти здесь пока безопасно. У подножия лес обрывается просекой, и где-то посредине ее стонет человек.
Значит, так: ползком до того пня, оттуда до валуна, потом до той канавы, потом… Потом — будет ли потом? Пошли…