Страница 10 из 44
В баню! Ура! Все мы грязные как черти, не мылись уже три недели…
— Выходи! Стройся! Смирно! Шагом марш!
Весело трогаемся с моста.
— Запевай!
Несколько шагов идем молча, и вдруг звонкий голос затягивает «Священную войну». Слов почти никто не знает, подпевают нестройно, невпопад, но запевала старается вовсю и поет за всех — весело и громко. Что-то знакомое в его голосе заставляет меня приглядеться к нему. Невысокий худой парень идет впереди и во все горло выпевает торжественные слова. Его поддерживают плохо. Он оборачивается, весело взмахивает рукой и кричит:
— А ну, подтягивай!
Соловьев! Не верю ни глазам, ни ушам. Это же Соловьев — ворюга, которого только что судили…
Кто-то больно наступает мне на пятки. Оборачиваюсь со злостью.
— Ногу возьми, гад! — рычит на меня мой сосед по койке и длинно ругается.
Да, я сбился с ноги, и теперь меня учат по-армейски: если впереди идущий сбивается с ноги, меняет ногу, то идущий сзади сознательно наступает сапогами на пятки. Неписаный закон. Чем больнее, тем лучше, — наука. Строгая, но справедливая.
— У, зараза! — бросаю я и меняю ногу.
В предбаннике хаос. На скамьях сразу возникает толкотня и драка. Шумно. Холодно. Сержанты подгоняют: скорей раздевайтесь, скорей!
— Куда вещи? — Оставить их здесь невозможно — все пропадет.
— Вещи в жарилку!
— А что такое жарилка?
— Вшей там твоих жарить будут! Быстрей!
Ничего не понимаю. Смотрю, что делают другие. Одни стоят у стенки, не раздеваясь, другие на скамьях раздеваются, связывают узлы из вещей и куда-то бегут голые. Хлопает дверь мыльной, оттуда вырываются клубы пара, и голые мокрые тела с гиканьем разбегаются по предбаннику. Крик. У кого-то пропал бумажник. Двое дерутся из-за какого-то ремня…
— А ты что стоишь? Команду «раздеваться» слышал? А ну, бегом!
Присаживаюсь на освободившийся угол скамьи и расстегиваю пуговицы моего бушлата. Надо припрятать куда-то оставшиеся у меня вещи: ватные брюки, шерстяные носки… Куда же это все? Ну неужели здесь нет ни одного нормального человека, который хоть что-нибудь мне бы объяснил, помог словом, что ли?
Нормальный человек, как в сказке, появляется передо мной.
Это наш парикмахер, сержант средних лет, с усталым и добрым лицом.
— Слушайте, что вы не раздеваетесь? — спрашивает он меня.
Он назвал меня на «вы», интонации мягкие, он не лается как собака, и я хватаюсь за него, как утопающий за соломинку.
— Я ничего не понимаю. Куда вещи? Кто за них отвечает? Чем мыться? У меня нет мыла. Почему никто ничего не объясняет?..
Он мягко и с сожалением смотрит на меня.
— Вы впервые в армии, и это все, конечно, давит, я понимаю… Вещи отнесите в жарилку, вон туда, свяжите их узлом, чтобы ничего не отвязалось. Обувь внутрь. Объяснять вам ничего не будут вообще. Мыло раздают в мыльной, но вам, — он критически оглядывает меня, — вам может не достаться. Возьмите мое. — И он протягивает мне коричневый брусок.
— Спасибо большое… Хорошо, что вы хоть все объяснили…
Начинаю быстро раздеваться.
— А из жарилки вещи пропасть не могут?
Он усмехается:
— Всякое бывает…
Я останавливаюсь.
— А как же? Что же делать?
— Послушайте, — говорит он, наклоняясь ко мне, — у вас хороший бушлат. Из жарилки вы его не получите — факт. Если хотите, я вам его сохраню. Помоетесь, выйдете и получите свой бушлат. Все остальное — может быть, а бушлат наверняка!
— Конечно, берите. Спасибо… Вы меня так выручите…
Он сворачивает бушлат, а я, запихав лапти и все остальное в рубашку, сдаю узел в жарилку и бегу в мыльную.
Гул в облаках пара. Ничего не видно. Голые мокрые тела. Вонь. Гомон. Из одной шайки моются по трое. Пытаюсь пристроиться к одной компании, но на меня орут, и я отхожу, скользя по мокрому полу. Еще две моих попытки начать совместное мытье из общей шайки оканчиваются неудачей; меня отталкивают, облаивают, и я продолжаю ходить голый с куском мыла, зажатым в кулаке. В углу из шайки моются двое. Это роскошь. Подхожу и сую руки в воду. Меня пытаются оттолкнуть, но я вдруг, неожиданно для себя, взрываюсь бешеным матом, выхватываю шайку и бью ею одного из моющихся по голой груди. Грязная вода выплескивается на меня, парень вопит и куда-то убегает, а я подскакиваю к другому и что-то ору ему, размахивая шайкой. Через минуту мы моемся вместе и даже трем друг другу спины.
Кажется, начинаю учиться жить.
Намыливаюсь. Напарник выливает на себя воду. Встаю в очередь за новой. Собственно говоря, это не очередь, а свалка. Каждый рвется с шайкой к крану, отталкивая других. Ну что же — с волками жить, по-волчьи выть… Кидаюсь в свалку скользких тел. Меня толкают, ругают, кто-то сзади бьет по спине, но все же я добываю полшайки теплой воды.
— Кончай мыться! Вылетай! Вещи выкидывают из жарилки!
Баня мгновенно пустеет.
Едва успеваю вылить на себя воду и выбегаю в предбанник.
Летят в общую кучу узлы из жарилки. Общая свалка. Все тянут что-то к себе, у кого-то развязались узлы, какой-то ботинок бросают со смехом через все помещение, многие, получив свое, лихорадочно одеваются.
— Выходи строиться! Быстрей!
Снова бросаюсь в бой. Где мое? На коленях раскидываю узлы. Кто-то голый наваливается сзади. Из-под рук что-то выхватывают. Крики. Ругань. Вот мое! Хватаю, выкарабкиваюсь, одеваюсь. Все цело. Ура!
— Выходи строиться!
Одетые выбегают во двор. Оттуда слышатся команды построения. Ищу глазами моего парикмахера. Что-то его не видно. Баня пустеет, вокруг меня остались единицы, остальные строятся на улице. Где же парикмахер? Я бегаю и спрашиваю оставшихся. Всем не до меня, отмахиваются.
— Быстрей, вашу в душу! — влетает сержант. — Кончай копаться! Выходи!
— А где парикмахер? — спрашиваю его.
— Какой парикмахер? Ты что, сдурел? Выходи!
— Наш парикмахер, который стриг нас… Он взял мой бушлат на сохранение!
Сержант стоит, выпучив глаза.
— Выходи, сказано! Ты что, не видишь — последний остался!
— Не пойду я на улицу без бушлата! — ору я и сажусь на скамью. — Где мой бушлат? Где парикмахер?
В предбаннике я и сержант. Вбегает офицер.
— Сержант, в чем дело? Почему задерживаете?
— Да вот бушлат пропал у этого недоноска!
— Какой бушлат? — строго спрашивает офицер. — Встать!
Я вскакиваю и объясняю, в чем дело.
— Сержант, беги в каптерку, возьми шинель б/у и выдай этому дураку. Бегом!
Мне приносят шинель, и я облачаюсь в нее. Ну и шинель! Рваная. На груди рыжее пятно. Крючков нет — застегнуть нельзя.
Неумело, кое-как запахиваюсь и выбегаю во двор.
— Становись! — командует сержант. — Из-за одного охломона на двадцать минут задержали роту! Шагом марш! Бегом марш!
Мы бежим по ночным улицам, и мостовая гулко отвечает нам. Куда бежим? Куда торопимся? Спрашивать нельзя. Не положено. Офицер наверстывает время, потерянное из-за меня, — охломона, недоноска, дурака…
Улицы кончаются. Пути. Шпалы. Гудок паровоза… Как? Опять? А как же курсантская рота? Синие одеяла?
Так и есть. Темнеет товарный эшелон.
— По вагонам!
Темнота.
Стук колес.
Зябко в «новой» шинели.
Пропавший штык
И надо ж такому случиться — пропал штык!
Еще вчера, когда я принимал дежурство по части и тщательно пересчитал все оружие, штыков было 120 — столько же, сколько винтовок в роте, а сегодня крайняя винтовка в пирамиде стоит укороченная — без штыка.
Куда он мог деться — ума не приложу!
Дежурство по части — хлопотное и ответственное дело. До сих пор дежурили по части только младшие командиры, и то, что мне, первому из солдат, поручили его, — большая честь.
Всю ночь я старался, как мог, — наряд на кухне работает, уборная вычищена, полы вымыты, выдраены, все в ажуре.
Все, кроме проклятого штыка. Исчез, и все!
Рыжий сержант — вопреки моему ожиданию — не стал орать, а нехорошо ухмыльнулся и бросил: «Роди, да найди! Найдешь — сдашь мне лично. Не найдешь — „губа“».