Страница 50 из 80
Хотя, конечно, «отличались» обе стороны. Что же касается Унгерна и его дивизии, то даже большевицкое «следствие» и «правосудие» не решились обвинить барона в массовых казнях военнопленных.
Один из допрашивающих Унгерна чекистов задал ему вопрос: «У нас есть сведения, что вы отправляли часть наших пленных обратно, чем вы это объясняете?» «А куда их девать, — ответил Унгерн, — оставлял тех, которые могли хорошо ездить верхом». Таким образом, захваченные в плен красноармейцы после фильтрации либо включались в состав дивизии Унгерна (если были хорошими кавалеристами), либо просто распускались по домам. Разумеется, «идейных красных» — коммунистов и комиссаров — ждала совсем иная судьба. Как правило, с ними разговор был короткий. Обычно процедура «фильтрации или разбивки» пленных происходила следующим образом: барон медленно проходил вдоль шеренги построенных перед ним пленных, каждому внимательно всматриваясь в глаза. «По известным ему признакам, — вспоминал один из свидетелей подобной церемонии, — бывало, отберет партийцев-большевиков, быстрым движением ташура вышлет их вперед на несколько шагов, а затем спросит у оставшихся в строю: «Если кто-нибудь из них не коммунист — заявите!» Нужно отметить, что отбор барона был до странности безошибочным…» Есаул А. С. Макеев, бывший некоторое время лицом, приближенным к Унгерну, рассказывает аналогичную историю в своей книге «Бог войны — барон Унгерн».
После того как была захвачена в плен большая группа красных, Унгерн отдал приказ выбрать из пленных коммунистов и евреев — их ждала казнь через повешение. После чего Унгерн обратился к пленным красноармейцам: «Хотите служить у меня?» — «Так точно, Ваше Превосходительство», — дружно гаркнули те в ответ. «Ну, мне вас всех не нужно, а вот тридцать человек я сам выберу», — сказал Унгерн и, отобрав тридцать человек, приказал своему адъютанту сделать из них образцовых солдат. Остальным выдали на три дня продуктов и оставили на месте. Заканчивает свой рассказ Макеев картиной почти что идиллической: «Они не хотели оставаться, эти красные, и долго еще бежали около унгерновского коня, хватаясь за стремя, и просили барона взять их в отряд. Ругали коммунистов и говорили, что их они все равно кончат. Но барон своего решения не изменил. Красные остались и, понурив головы, уныло смотрели вслед уходящей грозной дивизии».
Раненым красноармейцам, захваченным в плен, оказывалась медицинская помощь силами медперсонала Азиатской конной дивизии, после чего их оставляли в ближайшем к месту боя населенном пункте. Подобные случаи имели место даже во время самых последних боев в Забайкалье, когда материальная база унгерновских войск была изрядно подорвана, ощущался острый недостаток в медикаментах и перевязочных средствах. В это же время барон Унгерн приказал эвакуировать своих раненых вместе с обозом в сторону Улясутая (Западная Монголия). «В той обстановке для раненых барон сделал все, что только возможно, — вспоминал очевидец, — положил их в удобные, приспособленные повозки и поручил надзору двух фельдшеров, снабженных перевязочными материалами и медикаментами». Через несколько дней в расположение дивизии вышли два казака, бывших в числе эвакуированных раненых. Они рассказали, что обоз был атакован красными партизанами Щетинкина. Все раненые и медицинский персонал были вырезаны красными, и только двум этим казакам удалось отползти и спрятаться в высокой траве…
Безусловно, мы должны помнить, что любая гражданская война является трагедией для общества, потрясением глубинных его основ; она раскалывает единый народ на непримиримые лагеря, которым невозможно договориться друг с другом. Краткосрочная гражданская война, шедшая в Финляндии в 1917–1918 годах, никак не сопоставима по своим масштабам с Гражданской войной в России. Но для Финляндии эта война до сих пор остается национальной трагедией. Недаром применительно к Гражданской войне используется выражение «братоубийственная война». Борьба в такой войне идет не на жизнь, а на смерть. И человеку, принимающему в ней самое активное участие, сохранить свои перчатки белыми было практически невозможно. Поэтому попытки изобразить барона Унгерна в виде некоего «исчадия ада» или психически больного маньяка, садиста-извращенца не выдерживают критики. Интересно, что помимо большевиков чрезвычайно активными обличителями «зверств» барона зачастую оказывались бывшие близкими ему люди, принимавшие самое активное участие в экзекуциях и расстрелах. Действительно, ко многим из близкого окружения Унгерна были вполне применимы его собственные слова, сказанные, правда, в адрес тех сомнительных личностей, что одно время вошли в доверие к атаману Семенову: «… примазалась всякая шантрапа, стали окружать его всякие трусы, которые заморочили ему голову. Там порядочного человека совсем нельзя найти».
Однако до сих пор продолжают жить досужие вымыслы, созданные еще советскими пропагандистами и недоброжелателями барона из числа «белых интеллигентов», возлагающие непосредственно на Р. Ф. Унгерна вину за «зверские массовые убийства», «вырезание детей», «погромы», «перемалывание трупов в мельничных жерновах», «отдание заключенных на растерзание волкам»… Приведем, однако, несколько свидетельств об обстановке, которая царила в столице Монголии — Урге, после того, как в нее вступили части Унгерна.
«Первой заботой барона по взятии Урги было охранить торговый люд, не покинувший своих предприятий, от возможных ограблений. Так, например, к китайской торговой части в Урге… была сразу приставлена охрана, и все поместья китайцев в этой части сохранились… В добычу монголам достался громаднейший ургинский базар… и там, как говорится, все под метелку очищено. Пострадало немало неохранявшихся фирм, а также все еврейские предприятия пошли частью на расхищение, а впоследствии на реквизицию».
Репрессиям подвергались все те, кто тайно или явно поддерживал большевиков, проявлял к ним сочувствие. Возможно, сегодняшнему читателю покажется диким и страшным, что за одно лишь сочувствие определенным политическим взглядам можно взять и расстрелять человека, однако вспомним «Красный террор» 1918 года, когда за одно лишь «благородное» дворянское происхождение расстреливали целыми семьями.
«Расстрелян в первую голову некий Цветков, оказавшийся одним из комиссаров фронта в «великую бескровную» (речь идет о Февральской революции 1917 года. — А. Ж.) и в свое время подписавший корниловский приговор. Расстрелян кобдосец… приезжавший в Ургу с каким-то поручением Центросоюза и оставшийся здесь, явный коммунист. Лежал на бережке… убитый А. М. Рябкин… Убита какая-то еврейская семья служащего Центросоюза». Действительно, вырисовывается довольно страшная картина убийств и расстрелов. Однако, как пишет мемуарист, инициаторами репрессий выступали сами русские жители Урги: «Узнаю многих сослуживцев по Центросоюзу: они уже в полной боевой готовности и на лошадях торопятся на уничтожение всех тех, кои им были известны как большевики по житию в Урге». Весьма показательно, что во время осады частями барона Унгерна Урги смыкались интересы китайских властей и русских большевиков — в белой армии Унгерна они видели общего врага.
Во время новониколаевского процесса над бароном государственный обвинитель, будущий «воинствующий безбожник» Ем. Ярославский (Губельман) проявлял трогательную «заботу» о настоятеле ургинской православной церкви о. Феодоре Парнякове, казненном по приказу Унгерна. Убившие и замучившие сотни тысяч православных священников коммунисты лицемерно ставили в вину Унгерну убийство Парнякова. Л. А. Юзефович характеризует Парнякова как человека «вполне благонамеренного», «филантропа и бессребреника», открывавшего приюты для детей-сирот. Что ж, большевики тоже открывали «детские коммуны» для беспризорных детей, родителей которых они сами же вывели в расход, утопили в море, затравили газами в тамбовских лесах… Однако сами русские, проживавшие в Урге, обвиняли Парнякова в том, что он связан с китайцами, отказывался помогать заключенным китайцами в ургинскую тюрьму арестованным русским офицерам, в частности, «не пожелал принять участия в переводе их в теплое помещение, о чем хлопотали многие, но безрезультатно». С точки зрения Унгерна, такое поведение иначе как предательством назвать было нельзя.