Страница 47 из 75
— Среди них были трое моих товарищей и друзей, один из них спас год назад мне жизнь. Я не мог их бросить. Ох, женщина!… Ты хочешь моей смерти?! Кто учил тебя держать иголку в руках?! — Иш-Чель приступила к самой сложной ране. Больше Амантлан не произнес ни эвука.
Внимательно следя за швом, женщина временами бросала на воина осторожный взгляд, пытаясь определить по реакции на его лице, не сильную ли она доставляет ему боль. Но лицо его оставалось спокойным и суровым, ни один мускул не дрогнул на нем. Крупные черты лица Амантлана обострились, давала знать о себе усталость.
Он зорко следил за её движениями, стараясь не дать воли своим чувствам, пряча глаза от неё; но аромат её тела, пушистые пряди, выбившихся из прически волос, щекотали его кожу, вызывая в нем не только внутреннюю дрожь. Ему казалось, что Иш-Чель нарочно растягивает его муки, так медленно и старательно она зашивала рану. Каждое её движение заставляло мучительно напрягать силу воли, чтобы не вскочить и не бежать сломя голову, но не от боли, а от себя, от своих сжатых в кулак чувств, от боязни быть вновь отвергнутым.
Амантлан понимал, что сейчас он страдает не от ран, они для него были совсем пустяковыми. Страдания доставляла ему близость Иш-Чель, её навязчивая забота, которая была ему хуже, чем её неприступность. К сожалению, он не мог ее оттолкнуть или прогнать. Вот только терпеть уже не было сил. Он сосредоточенно пытался не раскрыть своих чувств, найти такие слова, которые стали бы надежным щитом, мешающим этой женщине приближаться к нему и срывать своими прикосновениями те запоры, что он поставил. Увы! ничего не шло ему на ум. Он даже и не подозревал, что сидящая на корточках женщина тоже озабочена.
Иш-Чель была ошарашена его неожиданным поступком. По ее мнению, содеянное совершенно не вязалось с тем Амантланом, которого она знала. Словно в нем жило два разных человека. И к одному из них, она чувствовала, как не боролась, ее неудержимо тянет. 0н постепенно, ничего не делая, увлекает, опутывает невидимыми нитями. Она прикипает к нему, пытается поймать хотя бы взгляд, кинутый мимоходом, подаренный просто так. Её старательность объяснялась даже не желанием причинить, как можно меньше боли и сделать работу, как можно лучше, просто она одновременно боролась со своими чувствами. Прикасаясь к нему, она получала наслаждение от его гладкой кожи, упругих мышц. В голове её мелькали мысли и образы многих знатных ацтекских женщин, которые имели возможность делать это, но только в более интимной обстановке. Мысли текли, принимали опасный оборот, Иш-Чель с волнением их отгоняла, чем замедляла свою работу, раздражая нетерпеливого Амантлана. Непонимание и гордость накрыли их своим плотным покрывалом, через которое правде не суждено было на этот момент проникнуть.
Амантлан с трудом дождался, пока Иш-Чель закончит обрабатывать рану, но едва она это сделала, как он поднялся, бросив благодарный взгляд, и, стиснув зубы, быстро покинул площадку.
Иш-Чель готова была расплакаться от такой неблагодарности. Ревность с новой силой приступила к ней. Она решила, что её муж отправился развлекаться с сестрой тлатоани. Ей же ничего не осталось делать, как грустить. На испытствующий взгляд свекрови, она пожала плечами и обреченно махнула рукой. Ну не знала она, почему её муж бежит от неё, как от огня! Не бежать же ей следом?!
На самом же деле Амантлан спешил уладить дела выигравшей команды. Для раненных и истощенных, оставалось мало времени до заката солнца, чтобы покинуть территорию Теночтитлана. Если они это не успеют сделать, то первый сторожевой патруль отправит их обратно к пленным, и тогда прощай свобода! Победители представляли собой жалкую толпу, но, изрядно подкрепившись, были настроены выбраться из ненавистного города, когда появился Амантлан со своими людьми. Воины-ягуары, скрыв свое недовольство, помогли тлалоканцам покинуть город, погрузив всех в лодки, добытые их верным другом. Теперь Амантлан мог быть спокоен за судьбу товарищей и отправился домой. Но сама мысль, что там его встретит Иш-Чель, останавливала ноги и направляла их в другую сторону.
Так он и бродил по ночному городу, ожидая, когда все в доме улягутся спать, и он сможет незаметно проскочить к себе, а утром перейдет в казармы к своим солдатам.
Спасение пришло в лице старого воина-ветерана, который что-то нес, прикрыв плащом, да еще так бережно, что, когда спотыкался, прижимал свою ношу к груди, словно, она была живой. Старый солдат признал своего бывшего командира и, обняв, вернее, опираясь на него, предложил ему слегка заплетающимся языком, постоянно оглядываясь в поиске стражей порядка:
— Храбрый Ягуар, мы столько не виделись, неужели ты откажешь своему старому товарищу в компании?.. У меня смотри что есть… — заговорщески подмигнул вояка и приподнял край плаща, обнажая глиняный кувшин. Колыхнув его, ветеран прошептал:
— Это сильнейшее, живительнейшее октли. Я видел, как ты сегодня играл. Пойдем, отметим твою победу? Не волнуйся, мы тихо-тихо посидим на берегу озера, нас никто и не заметит. А. если эти патрульные попадутся нам, то кто посмеет нас задержать?!
Амантлан не очень любил октли, оно туманило разум и расслабляло язык, к тому же его разрешалось употреблять только очень старым людям, а уж тому, кого ночной патруль задерживал пьяным, доставалось по всем статьям. Но отказать старому боевому товарищу не мог. Они весело посидели на берегу озера и смогли опустошить весь кувшин. Только после этого разошлись по домам.
Выпитое октли отдавало приятным туманящим шумом и обволакивающей теплотой. Хотелоеь радоваться и смеяться, но Амантлан помнил, что никак нельзя нарушать тишину и порядок спящего города. Поэтому он решил очень тихо подойти к дому и полюбоваться прекраеным видом на озеро. Вдохнуть полную грудь свежего, отрезвляющего ночного воздуха (это уж было вовсе не к чему!) с мечтательным видом оглядеть окрестности и просто помечтать. Помечтать о том, что он никогда не сделает.
Он никогда не позволит себе, даже в еще большем опьянении войти к ней в комнату… Опуститься просто так, по-свойски, на циновку, откинуть тихо и осторожно теплое одеяло и скользнуть неслышно к ней в постель…
Ее теплое тело вздрогнет от его неожиданного прикосновения, а может просто от дуновения ночного ветерка, который чисто случайно проскользнет вместе с ним… Но тут же успокоенно замрет, в превдкушении той неги, которюу подарят его больше сильные руки… Он ласково проведет своими ладонями по самым крутым и волшебным изгибам тела, о которых не позволяет себе мечтать днем, а ночью они сводят его с ума. Об этих бедрах крутых и высоких, об этих полных и налитых жизнью грудях…
Сколько он сможет сказать ей одним своим смелым и уверенным жестом! одним только жестом… Но женщины любят ушами… Он будет шептать ей самые ласковые слова… И ни одно не будет достойно её красоты… Тогда он осторожно прикоснется к её непослушным завиткам на висках. О, эти её волосы, они способны свести кого угодно с ума, а уж он — раб её навеки! Так хочется пропускать эти несравненные пряди, напоминающие чудесный нежный пух, сквозь пальцы… Пусть бы они обвили его шею, как вечные кандалы, но только бы ощущать их невесомую теплоту…
Потом бы он, крадучась, дотронулся до её глаз, таких глубоких и осторожных… Ее веки затрепетали бы от внезапного пробуждения от сладкого сна… Они бы встрепенулись, удивленно, потом испуганно, затем томно и расслабленно, но, а потом… Радостно засверкали бы её удивленные и счастливые глаза. Глаза любимой и счастливой женщины. Сколько бы в них, в этом бездонном омуте он нашел бы и прочитал любви, обещаний, чарующего счастья и неги… Эти глаза… Они бы взглянули в самую глубину его исстрадавшейся души и встретили бы там его безграничную любовь. Они нашли бы там тот пъедистал, на который он возвел свою богиню, и убедились бы, что это не на миг, не на год, а навсегда, на всю его жизнь.
Спроси они его, что бы он отдал за один только миг такого блаженства, и он, не стыдясь, не смущаясь, не запнувшись, сказал уверенно, что все бы положил к её ногам.