Новеллы

Конечно, участок у него небольшой, но уже несколько лет, втайне от Бутеры, дон Маттиа вынашивал мечту расширить его, прикупив землю одного своего соседа, с которым он уже сговорился о цене. Чем он только не жертвовал, какие только лишения не претерпевал, чтобы скопить необходимые средства! Да, землицы у него маловато, но с некоторых пор, выходя на балкон, он всякий раз устремлял взгляд на изгородь, отделявшую его участок от соседского, и мысленно представлял себе, что вся эта земля уже принадлежит ему. Он собирал нужную сумму и ждал только, когда сосед подпишет договор и съедет с участка.

Дон Маттиа сгорал от нетерпения, но, на беду, ему пришлось вести дело с каким–то блаженным!

Вообще–то дон Филиппино Ло Чичеро был человеком спокойным, вежливым, уступчивым, но, без сомнения, немного поврежденным в рассудке. Жил он одиноко в своем деревенском домике с подаренной ему обезьянкой и с утра до вечера читал латинские книжонки.

Обезьянку звали Тита, была она старенькая и вдобавок больная туберкулезом. Дон Филиппино ухаживал за ней, как за ребенком, покорно сносил все ее капризы и по целым дням беседовал с ней, уверенный, что Тита его понимает. А когда больная, всегда печальная обезьянка устраивалась на своем любимом месте — балдахине над кроватью, дон Филиппино садился в кресло и принимался читать какой–нибудь отрывок из «Георгин» или «Буколик».

Время от времени дон Филиппино останавливался и самым курьезным образом выражал свое восхищение; прочитав какую–нибудь фразу или выражение, а иногда одно только слово, тонкий смысл которого он отлично чувствовал или просто наслаждался его сладостным звучанием, он клал книгу на колени, зажмуривал глаза и необыкновенно быстро повторял: «Великолепно! великолепно! великолепно! великолепно!» — постепенно откидываясь на спинку кресла, словно изнемогал от наслаждения. Тогда Тита слезала с балдахина, взбиралась к нему на грудь, печальная и сердитая; дон Филиппино обнимал ее и вне себя от восторга восклицал:

— Послушай, Тита, послушай... Великолепно! великолепно! великолепно! великолепно! великолепно!..

Дон Маттиа Скала страстно желал получить соседскую землю; ему надоело ждать, он торопился и был прав: нужную сумму он уже собрал, да и соседу эти деньги будут очень кстати. Но Боже Правый! Разве дон Филиппино сможет наслаждаться в городе пасторальной поэзией божественного Вергилия?

— Потерпите немного, дорогой Маттиа!

В первый раз, услышав подобный ответ, дон Маттиа Скала даже растерялся от удивления:

— Вы что, смеетесь надо мной или всерьез говорите? Смеяться? Такого у дона Филиппино и в мыслях не было! Он говорил вполне серьезно.

Просто Скала не мог понять некоторых вещей. И потом Тита. Она, бедняжка, привыкла к деревне и, наверно, в другом месте жить не сможет.

В погожие дни дон Филиппино брал ее на прогулку; временами Тита, едва ковыляя, шла сама, временами дон Филиппино нес ее на руках, словно ребенка. Потом он усаживался на каком–нибудь камне под деревом; тогда Тита взбиралась на нижнюю ветку и, зацепившись хвостом, пыталась ухватиться за кисточку его берета, сорвать парик или вырвать из рук томик Вергилия.

— Будь умницей, Тита, будь умницей! Доставь мне такое удовольствие, бедная моя Тита!

Да, да, бедная, потому что этот милый зверек обречен на смерть, так что пусть Маттиа Скала потерпит еще немного.

— Подожди хоть, — говорил ему дон Филиппино, — пока бедный зверек умрет. Потом земля будет твоей. Хорошо?

Но прошел год, а проклятая зверюшка и не думала подыхать.

— А может, попробуем вылечить ее? — предложил ему однажды Скала. — У меня есть превосходный рецепт!

Дон Филиппино взглянул на него с улыбкой, а затем с некоторой тревогой спросил:

— Вы это серьезно?

— Вполне серьезно. Этот рецепт мне дал один ветеринар, который учился в Неаполе, отличный ветеринар!

— Ну что ж! Попробуем, дорогой Маттиа!

— Итак, сделайте вот что. Возьмите ровно литр чистого оливкового масла. Есть у вас чистое оливковое масло? Но только чистое, совсем чистое?

— Я его достану, даже если мне придется убить для этого самого римского папу.

— Отлично. Поставьте масло на огонь и опустите в него три головки чеснока...

— Чеснока?

— Три головки. Слушайте дальше. Когда масло начнет бурлить, но прежде, чем оно совсем закипит, снимите его с огня. Возьмите горсть кукурузной муки и всыпьте ее в масло.

— Кукурузную муку?

— Да, синьор, кукурузную. Перемешайте все как следует; потом, когда у вас получится мягкое, маслянистое тесто, положите его, пока оно горячее, этой гнусной твари на грудь и на плечи и укутайте ее сверху ватой, только хорошенько укутайте, понимаете?

— Отлично, укутать ватой; а дальше?

— Дальше откройте окно и выбросьте ее.

— О–о–о–о! — застонал дон Филиппино. — Бедная Тита!

— Не мартышку нужно жалеть, а землю, скажу я вам! Вы о земле не заботитесь, я все это вижу и ничего не могу поделать, а пока что виноградник пропадает; деревья вот уже лет десять ждут, когда их подрежут; дички не привиты, побеги их переплелись и забивают друг друга, так и кажется, что они молят о помощи; большинство оливковых деревьев теперь годится только на дрова. Что же я покупать–то буду, в конце концов? Разве это дело?

Лицо дона Филиппино становилось от этих упреков таким печальным, что у дона Маттиа слова застревали в горле.

Впрочем, с кем он говорит? Ведь бедняга не от мира сего! Солнце, живое полуденное солнце, наверно, никогда не светило ему; он все еще пребывал в сиянии далеких дней «Буколик» и «Георгию».

Дон Филиппино жил на этом клочке земли с детства, сначала с дядей–священником, который, умирая, оставил ему в наследство и эту землю, и дом, а потом совсем один. Оставшись в три года круглым сиротой, он был взят на воспитание этим дядей, страстным латинистом и охотником. Однако охотой дон Филиппино никогда не увлекался, быть может, памятуя о печальном опыте своего дяди, которому сан священника не мешал быть человеком необыкновенно горячим; однажды, когда он заряжал ружье, ему оторвало на левой руке два пальца. Дон Филиппино предпочел все свое время посвятить латыни, казалось, он был вполне доволен, наслаждаясь Вергилием и впадая порой в легкое, приятное оцепенение. Но и в этом он отнюдь не походил на своего дядю–священника, который в минуты восторга вскакивал с пылающим лицом — вены на лбу у него так набухали, что, казалось, вот–вот лопнут — и громовым голосом читал латинские стихи; наконец, взорвавшись, он швырял книгу на пол или в лицо ошеломленного дона Филиппино.

— Великолепно, черт побери!

Когда дядя внезапно умер, дон Филиппино стал владельцем этого клочка земли, но владельцем только формальным.

В соседнем городке у дяди–священника был еще дом, который он завещал сыну другой своей сестры по имени Саро Тригона. Тригона, должно быть, ожидал, что, поскольку он всего–навсего бедный агент по продаже серы и несчастный отец целой оравы ребятишек, дядя оставит ему все: и городской дом, и землю, понятно, с условием, что он будет содержать своего двоюродного брата Ло Чичеро (пока жив, разумеется), который хотя и был дяде вместо сына, но справиться с хозяйством не мог. И хотя дядя не посчитался с его положением, Саро Тригона, не имея никаких юридических прав, старался любым способом заполучить что–нибудь из наследства, оставленного двоюродному брату, и безжалостно обирал бедного дона Филиппино. Почти все — пшеница, бобы, фрукты, вино, овощи — попадало в руки Саро Тригоны; а если дон Филиппино умудрялся продать что–нибудь тайком, словно чужое добро, двоюродный братец немедля прибегал к нему разгневанный, точно обнаружил обман. И напрасно дон Филиппино робко объяснял брату, что эти деньги нужны ему для обработки участка. Саро Тригона требовал денег.

— А то застрелюсь! — кричал он, делая вид, что вытаскивает из кармана пиджака револьвер. — Застрелюсь на твоих глазах, Филиппино, сейчас, немедленно! Ибо, верь мне, я больше не могу терпеть! Девять, Господи прости, девять детей, которые плачут от голода!