Ведьма

«По-другому? — вопрошала она себя, стоя на балконе с сигаретой и стряхивая пепел в темноту, когда Санька заснула. — Как так — по-другому? Как именно?..»

И не находила ответа.

Мужские взгляды раздражали всегда, всю жизнь. Теперь было все иначе. Почему? Что такое было в его глазах, чего не было у других? Восхищение? Нет, нельзя было бы назвать это восхищением. Тогда что? Сначала он смотрел, как смотрят на окликнувшего вас незнакомого человека за секунду до того, как сказать ему, «Вы ошиблись, я не…» Да, так оно и было: «Я не Альфред»… А потом… Потом? Потом он узнал ее и… И что?.. Если бы Маргарита не ругала бы себя привычно балдой и тугодумкой, она сумела бы себе объяснить, что он смотрел на нее как на человека, которого в первый момент не узнал, а во второй — узнал, но узнал не вчерашнюю подносительницу цветка в театре, одну из многих, а… а ту, с которой когда-то, кажется, был знаком, и вот теперь встретил случайно, но не может вспомнить действительно ли имело место реальное знакомство, или же он видел ее во сне, или вовсе в другой жизни, такое состояние «дежа-вю», призрачность ситуации, когда срочно надо что-то делать, иначе все разлетится на мелкие осколки, но что? если даже не уверен, что… вообще ни в чем не уверен, знаешь только, что должен задержать ее, а она, как видение, появилась и тут же исчезает опять, и ты ничего не можешь сделать, потому что не знаешь, что нужно делать, чтобы не спугнуть…

Да, решение подойти к нему тогда на улице было не решением даже, а каким-то совершенным безумием, но это было правильно, потому что под лежачий камень вода не течет, и надо было забыть к черту про билет в Стокгольм и остаться, и тогда все было бы иначе, а теперь… Теперь оставалось только убеждать себя, что было бы помрачнением рассудка расчитывать на продолжение знакомства, когда времени нет — это во-первых, а во-вторых, все мужики все равно одинаковы, мало ли, что смотрел иначе. И еще оставалась газета с его нечеткой фотографией в гриме и с автографом, которую она спрятала так далеко, как смогла. Разложенное на кровати то самое черное платье лишний раз напоминало о несбыточности мечтаний и собственной бестолковости. Хорошее платье, не мнется совсем, гладить не нужно даже после стирки, нет проблем брать в поездку. Но брать ли?..

Оба платья и обе пары театральных туфель они обнаружили уже в парижском отеле, когда разбирали вещи и спешили на обед. Окна отеля выходили на кирпичную стену и неоконченную стройку. Санька вытащила свое платье, посозерцала его несколько секунд и сказала.

— Если мы не сходим в театр, бабушка будет презирать нас целую неделю.

Маргарита отвернулась от зеркала:

— Почему именно неделю? А потом?

— А потом простит. Она же нас любит.

Дочь иногда сильно удивляла, и делала это все чаще. Маргарита вздохнула и подумала, что Санька растет и скоро вступит в так называемый страшный подростковый возраст.

Будущий подросток аккуратно повесила оба платья в шкаф и плюхнулась на кровать:

— А что, давай пойдем? Раз уж платья привезли. Зря, что ли, тащили? Время и правда есть.

— Тебе действительно нравится опера?

— Не знаю. Но для общего развития не повредит, так ведь? И потом в школе смогу рассказывать.

— Хвастаться нехорошо.

— Хвастаются новыми джинсами, а походом в Парижскую Оперу — гордятся.

Маргарита замерла — вряд ли Санька додумалась до такого самостоятельно:

— Ты где это вычитала?

— Не помню. Там было не про оперу, а про что-то другое. Какая разница? Разве я не правильно переделала?..

На следующий день была обзорная экскурсия по городу. Обозревая Париж с высоты башен Нотр-Дам, Санька приставала с распросами, мог ли действительно Квазимодо раскачиваться на колоколах, или это писательский вымысел для большего эффекта? Маргарита в очередной раз объясняла дочери, что в писательских вымыслах нет ничего плохого, если только они не очень сильно обманывают читателя, на то и романы, а кто хочет изучать историю, пусть читает профессорские монографии, которых, кстати, нигде не отыщешь, кроме как в университетских библиотеках. Тогда Санька заявила, что ей хотелось бы попробовать покачаться на колоколах, как несчастный Горбун, только если бы кто-нибудь крепенько привязал бы ее к колоколу, чтобы не свалиться… Маргарита молча закатила глаза и подумала, что ничего Санька не поймет в Париже, разве что в Дисней-ленде, ребенок ведь еще совсем, и вообще, в Париж надо ехать одной…

Потом устали и сели на террасе кафе, взяв мороженное и зеленый чай. Санька что-то болтала, Маргарита почти не слышала ее, разглядывая розетку великого собора, ставшего мифом и памятником самому себе и думая о том, что тревога не проходит, а причины этой тревоги она разгадать не может. Наконец Санька поняла, что ее не слышат и возмутилась. Маргарита вздрогнула:

— А? Что?

— Спишь? — надулся ребенок. — С тобой разговариваю, разговариваю…

— Извини. Что ты спрашивала?

— Горбун может быть сильным?

— Конечно. Квазимодо был очень силен физически.

— А умен?

— Может, как любой человек.

— А ловок? В смысле — расторопен, подвижен…Ну, ты меня понимаешь?

— Понимаю… Не знаю. Наверное.

— Тогда, значит, он может стать воином?

— Воином? Не знаю… Не знаю, может ли он достичь ловкости и подвижности тела. Все-таки горб будет препятсвовать движениям. Кроме того, горбуны не бывают высоко роста. Горб ведь искривляет спину и не дает расти в высоту.

В голове зазвенело. Дома отовсюду слышались арии этого нового мюзикла, надоели уже, тем более что ни музыка не была особо выразительной, ни тексты партий, ни даже голоса исполнителей. Те, кто пели по-русски, еще более или менее звучали, а исполнение на французском языке казалось Маргарите неудачным. Из всего этого где-то в затылке начало завариваться новое варево — набросок будущего сюжета: горбун, который не плакал — стал сильным — воином — прославился — попал под подозрение в колдовстве… потом… потом оказал какую-то особенную услугу… кому? Королю, конечно, кому же еще?!. или самой церкви?.. и его в награду… отпустили… или… но может ли горбун и правда стать воином?!.. а если не горбун? Тогда не интересно…

Маргарита поняла, что опять смотрит в одну точку, а дочь размахивает у нее перед носом ложкой, с которой норовит слететь молочная капля.

— Мама, с тобой совершенно невозможно разговаривать!

— Последнее время я слышу эти слова слишком часто… Я не знаю, может ли горбун развить у себя ловкость движений.

— Ну и что? Ты сама говорила, что Робинзон тоже не смог бы прожить один на острове двадцать лет, он спятил бы через два года самое большее, а народ до сих пор читает, и ничего — классика.

— Во-первых, когда Дефо писал свой роман, такие исследования еще не проводились и люди не знали, сколько времени может человек провести в полном одиночестве. А во-вторых, причем тут Робинзон?

— Ты же задумываешь новый роман, у тебя глаза, как калейдоскоп. Про горбуна-воина, нет, что ли?

— Пожалуй… Но пока еще это все… Туманно.

— Давай ты будешь его дома обдумывать, а? А сейчас пойдем гулять?

— Пойдем…

Примерно через час они вышли на площадь…. Ноги начинали уставать и Маргарита подумала, что еще немного и надо будет где-нибудь пристроиться отдохнуть.

— Вот, дитя, смотри и запоминай: перед тобой — Парижская Гранд-Опера.

— Что идет сегодня?

— Сейчас гастрольный сезон. Гостит кто-то другой.

— Какая разница? Пойдем, узнаем, вдруг билеты есть. Чтобы бабушка нас не презирала.

— Здесь билеты дорогие.

— Но мы же сюда больше не попадем!! Ты же сама говорила, что у нас есть деньги!

— Ладно, пошли.

Разглядев афиши, Маргарита остолбенела: Гранд-Опера принимала у себя в гостях не кого-то там, а Ла-Скалу, а вечерним спектаклем была объявлена тоже не кто-нибудь, а «Травиата». Санька что-то щебетала. Маргарита зажмурилась. Ей хотелось убежать с площади, поймать такси и поехать прямо в аэропорт и улететь домой. Но вместо этого она поплелась искать кассу, с ужасом думая, как войдет, как будет смотреть тот же самый спектакль, где Альфреда будет петь подлечивший ногу стареющий знаменитый баритон, потому что нельзя ведь надеяться, что… и даже если… то что?!