Котов

— Кто там? — страшно рассердился Карась, — кому в ухо давно не доставалось?

— Это я, — выбираясь из-под столешницы, ответил Сухоплюев.

— Чего тебе, Плевок, надо?

— Да я уже сказал, вот шкурки бы мне, да и селедка тут у вас лежит, вы, когда ее съедите, косточки и голову мне оставьте! А я вам зубок чеснока.

— На кой нам твой вонючий чеснок? — смягчившись, спросил Илья.

— А он от всего помогает, от простуды и от авитаминоза.

— Вот и ешь сам. Ишь какие еще слова знает! Авитаминоз!

— Так вы мне доесть за вами оставите?

— Ладно, — ответил за всех Карась. — Радуйся, сегодня праздник, все, что на столе останется, твое!

Сухоплюеву досталось гораздо больше, чем он ожидал. Полупустая банка с майонезом, которую Плевок облизал до блеска и спрятал в карман, обломки печенья, рыбьи кости, шкурка от колбасы и, к вящему восторгу сидельца, два пельменя, которые почему-то не доели ужинавшие.

После приема пищи все отделение стало смотреть телевизор, который для большей безопасности был заключен в металлический короб под потолком таким образом, что переключать каналы можно было только высокому человеку, вставшему на табурет. Впрочем, скакать по каналам в те времена смысла не было, поскольку транслировались только две станции. То, что нужно посмотреть, выбирали заранее, подчеркивая в газетной программе нужную передачу.

Сейчас по ящику показывали передачу “Новый год встречает вся страна”. Заученные тексты, озвучиваемые передовиками производства, перемежались с панорамными видами строек пятилетки; более всего поразил смотревших сюжет о какой-то сибирской электростанции, со стометровой высоты которой падал огромный поток воды.

— Прямо Ниагарский водопад, — вставил Кирпич. Тему поддержали другие больные.

— Эх, хорошо бы в Штаты съездить! — сказал Копыто.

— А что тебе там делать? — спросил Славик.

— Подлечиться, денег подзаработать!

— Кому ты там нужен?

— А я бы дворником устроился, подметать-то я умею!

— Так там, наверное, все машинами делается, у них же цивилизация!

— Ну, газоны бы подстригать стал, собак чужих выгуливать нанялся.

— Это у нас в СССР безработицы нет, а в Штатах найти работу трудно.

— Все лучше, чем у нас по талонам раз в месяц колбасу покупать да курево из-под полы доставать!

— А я вот смотрел фильм ихний, “Полет над гнездом кукушки”, так представьте, они там, в дурдоме, “Мальборо” курят, а во дворе психбольницы площадка есть, психи на ней в баскетбол играют, и еще у них свой бассейн есть!

— Эх, посидеть бы в такой “дурке”!

— Это что еще за политические разговорчики, ушлепки! — полупьяным голосом пресек мечтания психов санитар Вова. — За такие беседы надо бы вас в наблюдательную запереть, чтобы заткнули свои пердильники. Да и что вы на СССР набросились? Страна вас кормит, поит, лечит, а от вас только говно!

— Да мы ничего, Вова, так только помечтали, нам другой страны, кроме СССР, не надо.

— То-то вот, а то залетите сюда по политической статье, как Гошка Пентагон.

— Это кто такой? — поинтересовался Андрей.

— Да в пятой палате лежит, — ответил Карась. — Его в дурку посадили за то, что он листовки антисоветские расклеивал. Уже восемь лет по больницам. Его и психом-то назвать сложно, рассуждает все по уму, всегда чистится, моется, бреется, аккуратно одет, только замкнутый, ни с кем не общается. Ему что-нибудь скажешь, захочешь, к примеру, с ним поговорить, а он только “да” или “нет” в ответ. Ему и таблеток дают всего ничего, полмиллиграмма трифтазина да на ночь таблетку релашки. Других бы на его месте давно выписали, а этого — нет, вот что значит с властью бороться.

Наступило время приема таблеток. Телевизор выключили, и больные стали выстраиваться в длиннющую очередь за таблетками, дыша в затылок друг другу. Больничный день, а вернее вечер, а одновременно и год, тихо заканчивались. В то время когда больные пили лекарства, вся страна сидела за праздничными столами. Бутылки с шампанским были еще не раскупорены, на столе стояли пока не тронутые вилками салаты “оливье” и “мимоза”; не подаренные подарки дожидались своей очереди, весь мир встречал самый радостный и в то же время самый семейный праздник, — наступал Новый год.

30

Из-за двери ординаторской через щели в проеме падали лучи света. За одним из столов сидел, подложив руку под голову, человек в белом халате. На столе перед врачом стояла непочатая бутылка молдавского коньяка. “Для всех людей праздник, а я вот здесь кукую, выпало мне дежурство на Новый год, — немного сердился Игорь Николаевич, что именно он волею судеб делил этой ночью место пребывания с пациентами дурдома. — Надо было встать в позу, объяснить главврачу, что я не крайний, чтобы в Новый год дежурить”. Врач нервно перебирал пухлые папки, лежавшие рядом с бутылкой. В каждой папке — история болезни, судьба того или иного пациента. Папок было много, они были сложены в две неравные стопки. В одной стопке, которая была значительно больше, — это документы тех душевнобольных, которым было рекомендовано продолжение принудительного лечения. В другой стопке лежали дела тех, кого вскоре собирались выписывать. Игорь Николаевич специально собрал истории болезней, чтобы спокойно разобраться в положении дел в отделении. Кроме бумаг, бутылки коньяка и горевшей настольной лампы на столе стояла портативная пишущая машинка “Оптима”.

Молодой врач любил собирать в одном месте все необходимое для работы. Эскулап вставил в пишущую машинку закладку, состоявшую из нескольких листов бумаги и копирки. Таким образом, за каждый проход листа “Оптима” выдавала четыре экземпляра текста. Постепенно врач успокоился и перестал сердиться на главного. “В конце концов, за это дежурство я получу два отгула и отдохну по полной. На ночную дискотеку с Семеном сгоняем, в баню схожу, но не как все нормальные люди, тридцать первого декабря, а уже в наступившем году”. Игорь Николаевич еще не успел обзавестись семьей. Два полноценных романа, которые врач пережил, еще будучи студентом, и пара-тройка ни к чему не обязывающих связей не привели к созданию семьи, как тогда было принято говорить, “ячейки советского общества”. Эротические переживания, которые имел в своем жизненном багаже молодой врач, убедили Игоря Николаевича в собственной полной гетеросексуальности и нормальной мужской силе без всяких патологий, которые будущие психиатры изучали на пятом курсе.

В настоящее время эскулап завел роман с молодой симпатичной учительницей начальных классов Таей, Анастасией. “О, Фрейд, Фрейд, старик, ты был полностью прав”, — размышлял о своем выборе подруги Игорь Николаевич. Тая была похожа на девочку из противоположного класса школы, в которой учился будущий врач, Анечку Одинцову. У Анюты тоже были большие, немного смеющиеся карие глаза, оттененные большими пушистыми ресницами. Так же, как и у первой любви Игоря Николаевича, у Таи были темные, естественно вьющиеся волосы и узкая талия. Игорь Николаевич понял, что неосознанно он искал именно ее, Анечку Одинцову. Тогда, в школьные годы, любовь юноши проявилась только в том, что Игорь каждый день поджидал Анечку у школьного крыльца, не смея подойти к своей избраннице. Провожать предмет своего обожания мальчик не решался, а самым смелым проявлением юношеских чувств было то, что однажды юный Ромео написал большими буквами на снегу: “Аня самая лучшая”.

Отношения с Таей еще только развивались и были подернуты дымкой романтического флера. Несколько свиданий и даже посещение дома возлюбленной были уже позади, телефон подруги теперь был выучен наизусть. Отношения были в той стадии, когда надо было сделать последний шаг, но делать его влюбленные по негласному взаимному решению не торопились. “Сегодня позвоню ей и объяснюсь, — думал молодой врач. –Да, да, наверное, я хочу, чтобы наши отношения были серьезными. Наверное, я все-таки влюблен”. Под влиянием влюбленности Игорь Николаевич в последнее время даже перестал сердиться на многие вещи, которые раньше раздражали его: что на работу надо вставать каждое утро в полседьмого, что в электричке, на которой нужно добираться до богадельни, стоял жуткий холод, что, несмотря на приличную зарплату, врач мало что может себе позволить.