Котов

Из-за предновогодней суеты время, которое в больнице тянулось как густой сироп, пошло быстрее. Даже совсем заколотые нейролептиками больные о чем-то судачили и строили планы. Ровно под тридцать первое декабря Андрея вызвал к себе Игорь Николаевич. Удовлетворенно заметив, что у пациента исчез лихорадочный блеск глаз и суетливость, молодой эскулап начал беседу.

— Видите ли вы сейчас храмовников? Или, может, вы по-прежнему слышите их голоса?

— К большому сожалению, нет, — огорченно выдохнув, ответил Котов.

Игорь Николаевич довольно потер руки.

— Как вы относитесь к тому, что с вами происходило? — продолжал спрашивать врач.

— Все, что я слышал и видел, было как на самом деле, так же точно, как я вижу и слышу вас! Я даже видел крепость крестоносцев с высоты птичьего полета. То, что мне казалось, так походило на правду!

— Ну, вот, вы встали на путь выздоровления. Теперь вы уже начинаете понимать, что ваши переживания были очень похожими на правду, но не были правдой, то есть были болезненными. Сегодня я отменю вам инъекции и уменьшу дозу лекарств, надеюсь, не за горами и домашний отпуск. Кроме того, я перевожу вас из наблюдательной палаты в обычную.

“Господи, неужели? Неужели меня отпустят домой? А я-то ведь всерьез думал, что я здесь навсегда! — радостно думал Котов. — Надо Карасю сказать, может, чего ему привезти из города надо!”

— Илья, мне уколы отменили и переводят в общую палату! — восторженно сообщил Карасю Андрей.

Илья, почесав затылок, заметил:

— Везет же вольняшкам, мало того что лечение всего два месяца длится, так и из наблюдаловки быстро выводят! Единственно, что плохо в других палатах, что холодно там. Вон Колька Филин специально из общей палаты попросился в этот гадюшник, так он замерзал там.

— Это еще не все! Игорь Николаевич обещал меня скоро в домашний отпуск отправить!

— Врешь! — недоверчиво сказал Илья.

— А что мне врать? За что купил, за то и продаю.

— Во дела! А я здесь уже второй год кукую. И никто меня в домашний отпуск не отправлял. Представляешь, какая несправедливость!

— Так ты же, Илья, на принудительном лечении, а Кот просто больной, — отозвался Леша Печень. — Я вот тоже, хоть и лежу полгода, уже три раза дома был.

Илья минуты две помолчал, усваивая полученную информацию. Затем смекнув, что к чему, отозвал Котова подальше от лишних ушей для конфиденциального разговора. Зайдя в пустой туалет, Карась зашептал на ухо Андрею:

— Ты слышь, Кот, привези мне из города водки пару бутылок.

— А как я их пронесу в отделение? Меня же обыскивать будут.

— А это не твоя забота! Как привезешь, поставишь горилку в сугроб у входа, снежком так запороши, ну, чтобы не видно было.

— А что потом?

— А потом все просто. По утрам Вова, дворник из больных, выйдет на улицу снег чистить и пронесет водку в отделение, дворников здесь пока еще не обыскивают.

— А, понято.

— Это еще не все, — продолжал Карась.

— Еще чего-нибудь привезти?

— Нет. Ты к моей телке в городе зайди, напомни обо мне!

— А что мне ей сказать?

— Скажи, так, мол, и так, все у него нормально. Спроси, почему забыла обо мне. Вотри ей, чтобы обязательно приехала!

— А адрес у нее какой?

— Я тебе на бумажке напишу, но попоздней. А лучше запомни на слух. Улица Заводская, дом три, квартира пятьдесят пять. В третьем подъезде, на втором этаже. Запомнил?

— Нет, у меня от этих лекарств с памятью плохо стало, — с сожалением констатировал Котов.

— Тогда перед твоим отпуском я тебе на ладони напишу. А то бумажку-то и потерять недолго, да и в чужие руки, не дай Бог, попадет.

— Хорошо, Карась, только я думаю, давно тебя забыла твоя подружка!

Илья нахмурился и, выпустив струю дыма из носа, сказал:

— Не скажи! У нас с ней все было тики-тики. На Восьмое марта, на день рождения я ей цветы дарил. В Ялту вместе ездили.

— А она знает, что ты болеешь?

— Во-первых, я не болею. Во-вторых, у нас такая любовь была, что ты и не поверишь, такого она забыть не могла.

“Как же, как же, я вот тоже так считал, что если любовь — так это навсегда”, — подумал Андрей и сказал:

— Моя зазноба вот ко мне так и не приехала, а я здесь скоро как месяц пребываю.

— Что такое месяц? Тьфу!

— Не скажи, за месяц можно все узнать, где, как и так далее. Давно бы приехала, если бы хотела.

— Да что месяц! Я вот здесь второй год кукую, а надежду не теряю!

— А твоя-то хоть знает, что ты здесь? — спросил Андрей.

— Думаю, что нет. Иначе бы точно приехала. Так вот, ты Тамаре, зовут так мою подругу, и скажи, где я. И главное, чтобы она знала, как сюда добраться. А уж как узнает, что я здесь загораю, так, поверь, полные сумки таскать будет. Я ведь, когда выйду отсюда, жениться на ней думаю.

Андрей весьма скептически отнесся к словам Ильи, но огорчать своими сомнениями не стал, надежда — это то последнее, что остается у человека, находящегося на излечении в желтом доме. Докурив одну сигарету на двоих, приятели вышли из туалета.

В это время дежурные из больных, что поздоровее, накрывали стол. Обед был праздничным. Кроме незамысловатой больничной каши и полутора кусков хлеба каждому пациенту выдавали по яблоку. Месяцами не видевшие не то что яблока, а простой ириски больные возбужденно обсуждали произошедшее. Тут же возник вполне прозаичный вопрос: по какому курсу в больничном товарообмене можно обменять желтый, пахнущий летом плод, например, на циклодол. Принимая во внимание беспрецедентность такой торговой операции, пациенты даже организовали маленькое обсуждение. Сошлись на том, что яблоко меняется на четыре сигареты или на таблетку наркотика. Сашка Копыто, известный своей предприимчивостью и которому недавно сильно подфартило — мать привезла сорок пачек “Примы”, быстро стал обладателем двух килограммов ароматных яблок. Набив свою подушку фруктами, Копыто не отходил от тайника, охраняя свое добро от бесшабашных обитателей дома скорби.

Впервые с того момента, как Андрей очутился в дурдоме, ему не ставили уколы. Да и правду сказать, зад пациента превратился в сплошной синяк. Следами от инъекций были испещерены все ягодицы Котова. К моменту отмены от уколов больной почти не мог сидеть, а подниматься и спускаться на постель мог только с помощью рук, постепенно приподнимая или опуская свое тело с кровати. Когда наступало время приема пищи, Котов даже не присаживался, а ел стоя. Хуже всего было справлять нужду. Сжав зубы от боли, больной медленно садился на очко, иногда чуть не теряя сознание.

— Это все аминазин, — сочувственно говорил Леша Печень. — Больнее укола не придумаешь, разве что сульфазин. Особенно когда в инфильтрат попадут тупой иглой, хуже пытки не придумаешь!

Теперь вместо уколов Котову всыпали в руки горсть разноцветных таблеток — те же лекарства, только не в уколах. Проглотить все пилюли разом было практически невозможно. В два-три приема больной все же выпивал положенные лекарства, процесс приема которых контролировал дежурный санитар.

— Главное, в первый раз все выпить, чтобы санитар ничего не заметил, — продолжал Печень. — А потом можно под язык и в туалете всю эту гадость, которую нам дают, выплюнуть, а циклодол или сибазон оставить! И не дай Бог, персонал заметит, что таблетки не пьешь, тогда сразу обратно на уколы переведут, в наблюдаловку бросят, да еще побьют в придачу.

— Леша, — памятуя об осведомленности Печеня в истории раннего средневековья, задал вопрос Андрей — а скажи, пожалуйста, почему крестоносцы ушли со Святой земли?

— Очень просто. Историческая наука говорит о нескольких причинах. Первая — это то, что военное превосходство было на стороне арабов. Вторая — это банкротство идеи о построении из Иерусалима города на холме, который бы освещал всех, кто осуществляет паломничество. Разноплеменные воины Христовы никак не могли обрести единство. Крестоносцам иногда проще было договориться с арабами, чем друг с другом. Очень многие, в том числе и твои любимые храмовники, переняли за годы пребывания на Святой земле много привычек от своих врагов, так что к концу пребывания в Палестине крестоносцы охотно водили дружбу с сарацинами. Многие из крестоносцев после падения Иерусалима не стали покидать места обетованные и породнились с арабами, приняв ислам.