Чудесные знаки

«Ну что ж, — Петров раздул ноздри, — пощупаем сибирские просторы?» И он, как хозяин этих просторов, упруго качнулся на носках, выбрасывая вперед руку и приглашая гостя следовать вперед. И гость Петрова последовал вперед, а сам Петров окаменел со своей протянутой рукой и раздутыми ноздрями, он окаменел (успел только крикнуть сам себе: «Гляди только в лицо!») и окаменело видел, как лицо его то опускается, то поднимается, но все время обращено к Петрову, немного озадаченное, потому что сам Петров окаменел на месте.

Что это? Что это за номер?!

Каким-то чудом Петров заставил себя опустить глаза, а когда снова поднял их, да, он увидел: это не Сергей.

Человек ждал, обернувшись к нему, но Петров отвернулся и побрел. Он уж не в силах был решить эту задачу. Он даже не извинился, ничего не стал объяснять.

— Ты че, Вов? — окликнули его.

И так же безвольно Петров вернулся на зов и встал перед хромым.

— Передумал, что ли? — спросили его.

— Солнце нагрело, — ответил Петров, терпеливо ожидая лишь разрешения уйти.

— А-а, — понимающе протянул хромой. — Это да, это у тебя всю дорогу так было.

Петров угрюмо кивнул, опустил глаза в землю, в ноги, в высокие ортопедические ботинки хромого.

«Зачем такое сходство?» — подумал Петров, и еще: «Этого не может быть».

— Ну че, идем что ли, а, Вов?

Петров зашагал рядом с хромым.

Да, но почему этот человек идет рядом со мной?

— Значит, ты теперь в столице нашей Родины, — мечтательно тянул калека, — это да, это вообще один шанс из ста. Только мечтать можно.

Но ты действительно, действительно рехнулся! Ты его знаешь! Но кто это?!

Хромой посмотрел на Петрова с тихой радостью. В светлых волосах хромого налип тополиный пух, прядь с этим глупым пухом лежала на высоком лбу, слегка влажном от жары, но казавшемся очень холодным из-за прозрачной бледности. И легкие брови, и густые рыжие ресницы не могли скрьггь этой голубизны истаявшего лица. Петров заставил себя не смотреть в это лицо.

— Да чего там, — буркнул Петров. — Ничего там хорошего нет. В Москве в этой.

Хромой испуганно рассмеялся, распахнул еще шире свои глаза и гордо откинул назад свою голову, потому что можно так устало и пренебрежительно говорить о Москве, в которой он сам никогда не побывает.

— А у нас, значит, такие дела… — начал хромой.

Петров его перебил. Петров решил, что лучше всего будет — выпить.

— Надо бы это… — намекнул Петров.

— Так мы и идем, — удивился хромой. Щеки его слегка порозовели. А Петров и сам удивился. Он не помнил, что приглашал хромого выпить. Он не мог этого сделать.

— Грамм по сто пятьдесят, — уточнил Петров.

— А хоть и по двести, — легко согласился калека.

— Беленькой, — сказал Петров.

— Беленькой, — согласился калека, только чуть-чуть помедлив.

— Не жарковато ли? — хихикнул Петров. — Для водочки-то? Погодка, а?

— Я, как ты, — согласился калека, — а мы в скверик зайдем, в тенек.

— А не попрут? — беспокоился Петров. — Среди бела дня-то?

— А че такого? — задирался калека. — А вообще, можно в «стекляшку» у банка. Там на разлив дают. Нам еще лучше.

— Так там стоячка, — тянул Петров, — сидеть негде.

— А вообще, че это мы! — озаренно крикнул калека. — Идем ко мне, Вов, мы ж почти возле дома стояли. Я ж там так и живу! Картошки нажарим? Я так и подумал — ты ко мне идешь!

— Давай в стоячку, — пропищал Петров, закашлялся густо, — для разгона.

— Ага, — заговорщицки протянул калека, кивая Петрову и смеясь своими глазами.

И они поплелись в стоячку. Тут было близко. Всю дорогу хромой молчал, решив, видимо, что неуместно заводить все эти разговоры на сухое горло. Но Петров-то видел, как его распирает.

Калека щурил свои глаза, будто сам знал, что в них слишком много света. Калека поглядывал по сторонам остро и дерзко, особенно сильно и дерзко он щурился, если видел молодую женщину. Но если женщина замечала его взгляд, он опускал свои густые ресницы.

Наконец они ввалились в «стекляшку». Калека окинул ее высокомерным взглядом и прохромал к стойке. Кафетерий был пуст. Сердце Петрова стало биться чуть ровнее.

— Чем у вас можно освежиться? — спросил калека у буфетчицы.

— Сами не видите? — огрызнулась та.

— Нам это не подходит, — надменничал калека. — Нам чего-нибудь покрепче.

— «Агдам» и коньяк, — буркнула баба.

— На фиг нам «Агдам», — процедил калека. — Коньяку по сто пятьдесят и… — заметив жест Петрова, достающего бумажник: — Ты че, Вов, я угощаю. Я сегодня пенсию получил.

— Да че… — сказал Петров, — че… эта… гы…

— А вот так! Гулять так гулять! — звонко вскрикнул хромой, снова зачем-то слепя Петрова своими глазами.

Они двинулись к столу. Хромой нес стакан и блюдечко с конфетами, а Петров только стакан. Они встали друг против друга. За спиной хромого, за грязной стеклянной стеной стыл знойный город. Петров поймал себя на мысли, что скверы не могут больше скрыть свирепой окаменелости города. Петров выпил свой коньяк Петров поглядел на кримпленовый зеленый с блестками пиджак хромого. Петров усмехнулся. Петров поднял глаза и наткнулся на спокойный помнящий взгляд хромого. Петров снова стал разглядывать его заношенный пиджачишко, он долго его разглядывал, а когда поднял глаза, хромой все еще смотрел на него глубоко и помняще. Взгляд был легкий, как воздух. Воздух знает нас с самого первого нашего вздоха.

— За встречу, — буркнул Петров, допил свой коньяк.

Воздух не может нас осудить.

— Да ниче, грамм сто мне можно, — рассмеялся хромой.

Почему он сказал мне это? Ах да. Я пялюсь на его стакан. Но как он сказал это — грамм сто мне можно…. А он вон как сказал — он сказал торжественно и чуть взволнованно. Он понимает, что эти сто грамм приобщают его к нам? Он уже выпил свой коньяк? Я равнодушно посмотрю на него.

Петров равнодушно скользнул взглядом по нему. А он снова улыбался, на щеках его выступили две впадинки, в детстве это были милые ямочки, вот что сохранило эту улыбку такой…

Они улыбались похоже, Сергей и этот… Похоже на что? Похоже на мальчика в преддверии лета. На какого мальчика? На маленького мальчика, дрожащего всем своим тоненьким тельцем на пороге безбрежно изумрудного лета. Мальчик — травинка. Вечный, вечный бег в лето. Вечное преддверие счастья. Вечное незнание, что счастья нет. Не будет. Не будет. Никогда.

Вот как он долго улыбается. Уже любой другой перестанет улыбаться, а он все тянет и тянет и сияет счастливыми глазами. Фанатик.

— Надо повторить, — произнес Петров, содрогаясь от звука своего голоса.

Улыбка хромого сломалась. Блики смятения по лицу (как по воде, если бросить камень — рябь, острые блики разбитой глади), хромой опустил свои ресницы.

— Раз такое дело, — проскрежетал Петров, — такую встречу надо обмыть.

— Конечно, Вов, — выдохнул хромой, жертвенно вознося свое лицо над липким столом, отбрасывая липкие волосы со лба, чтоб яснее, полнее впитывать, понимать, вновь освещаясь таинственным счастьем.

Петров купил еще.

— Я вообще-то знал, что ты приедешь, — звонко щебетал хромой, беспечно приникая к стакану маленьким розовым ртом. — Мне что-то подсказывало, не поверишь, нет?

Петров покорно кивал. Петров был готов. Петров был готов все выслушать, узнать наконец, кто это, вспомнить. Петров был готов, потому что он подумал: «Но ведь он смотрел на меня без… без этого, как это… ну, без любопытства, что ли. Он смотрел на меня, будто знает, что ему это не… но думает, что так надо. Что я, Петров, норма».

Петрову стало грустно-грустно, и вот тот самый момент, когда Петрова можно брать голыми руками. Хромой, видимо, опьянел. Он махал руками и что-то рассказывал, волосы потемнели и слиплись на висках. Он брызгал слюной, он был возбужден, и у него были острые зубы.

Петров пошел из кафе.

— На сквер, — бросил он. Не настолько громко, чтобы быть услышанным, но все же чтоб не просто уйти…

Да, тот услышал, легко отделился от стола, потянулся следом. Легкая моя, доверчивая, хромая тень. Не тень, не тень, другое слово. Оно сейчас созрело. Скажи его… Отвяжись от меня навсегда. Я не знаю слов. Скажи, скажи, скажи. Я не знаю тебя. Этого не может быть, я не знаю тебя. Ты не знаешь меня, но я всегда в тебе… Ты не знаешь себя. А я в тебе. В тебе.