Спасение жука

Герман Дробиз

Спасение жука

Рис. Марины Богуславской

1

Детство ребенка проходит в путешествиях.

Сначала он ползал по просторам кроватки, утыкаясь лбом в деревянные прутья, не подозревая, что мир не заканчивается пределами ограждения. Однажды он почувствовал, что его ножки окрепли, и встал. Голова его впервые возвысилась над ограждением, а глаза увидели неведомую страну. В этой стране мерцали никелированные шары на спинках родительских кроватей, вдали возвышалась гора платяного шкафа, а над горизонтом струился узорчатый рисунок ковра, понуждая взгляд бесконечно бежать по прихотливым зигзагам.

По вечерам отдаленные края страны погружались в полумрак, и над всей местностью властвовал оранжевый, заполненный мягким светом купол абажура, словно сосуд с драгоценной целебной влагой, льющейся без устали и дарующей теплоту чувств и ясность ума.

Светящийся купол висел, не падая и не подымаясь, и это более всего интересовало мальчика, когда он наблюдал за жизнью комнаты, путешествуя по кровати и цепляясь скрюченными пальчиками за прутья. Он чувствовал силу своих ножек и ручек и учился управлять их совместными действиями. В нем самом и во всем, что было вокруг, скрывалось нечто замечательное, все связывающее воедино: это нечто двигало его руки и ноги, упруго прогибало деревянные прутья оградки, раскачивало его постельку, но оставляло недвижными мерцающие шары над кроватями, и сами кровати, и шкаф, и удивительный светящийся купол меж потолком и полом; и он часами любовался на это дивное равновесие.

А потом наступили времена путешествий по комнатам — этой и другой, которая, оказывается, скрывалась за высокой белой дверью, открывавшейся с тягучим скрипом, и таила в себе еще более интересные вещи: черную громаду пианино, в боках которого смутно отражался огромный фикус в кадке, бесконечный обеденный стол, зеркало до потолка и голландскую печь — круглое тело, обтянутое железом, с дырой, где с легким воем и треском рождался и улетал огонь, добела раскаляя кирпичный свод.

Он завоевывал комнаты, открывая в них замечательные места — такие, как щель между стеной и диваном, как угол за кадкой, где можно было, стоя в рост, прятаться в листьях фикуса; любимое место было под обеденным столом, где, сидя на крестовине, скрепляющей его точеные ноги, можно было наблюдать за огнем в печи. Вот в топку укладывают березовые поленья — даже на расстоянии чувствуется, какие они твердые, промерзшие, ледяные, только принесенные со двора. Можно ли поверить, что они превратятся сначала в груду золотой и алой россыпи углей, а потом и вовсе в жалкую серую кучку золы? Но это каждый раз происходит! Вот крошечный красный язычок зажженной спички робко лижет края берестяной растопки, и светлая береста вдруг на глазах темнеет, вспыхивает, завивается в кольца. А вот и поленья занимаются жаром, сперва по краям, потом изнутри. Он силится поймать мгновение, когда очередная частица дерева становится чешуйкой огня, но оно неуловимо, это мгновенье, в безостановочном бурлении огненных струй. Снова и снова всматривается он в границу алого, наползающего на темное: вот оно только что было завитком коры, древесным волоконцем… и вот стало летучим изгибом пламени. Как твердое становится летучим, а холодное — обжигающим, дышащим жаром в лицо? Какая чудесная тайна…

И наступил день, когда он вышел за порог дома и радостно закричал от открывшегося ему космоса дворов, пустырей, переулков, деревьев, колоколен, крыш.

Крыши!

Мальчики любят путешествовать по крышам. Мало есть звуков слаще громыхания железа под босыми пятками.

К стене дома была приставлена деревянная лестница. Мальчик влезал на крышу, подымался к ее гребню, где торчала беленая печная труба. Он ложился у ее подножия и смотрел на облака.

Если бы в те времена уже летали спутники и если бы спутник пронесся над городами и селеньями края в этот близкий к вечеру час в конце мая и сфотографировал бы их — можно было бы подсчитать, сколько мальчиков в одно и то же время лежат на крышах домов, сараев, дровяников, и, закинув руки за голову, следят за движением облачных замков, за полетами птиц и насекомых, либо, не сосредотачивая взгляда ни на чем, бездумно и счастливо наблюдают вечные краски природы.

Но до спутников было еще невообразимо далеко, и даже слух о первых аэропланах не достиг еще далекого провинциального города. Ни один летательный аппарат еще не пробороздил пространство над ним — оно, как издревле, всецело принадлежало птицам, насекомым и облакам.

Мальчик же меньше всего думал о других мальчиках, лежащих на других крышах и видящих то же, что и он. Наоборот, он ощущал свою уединенность как единственность, он был единственным на весь мир прибором, ведущим свои проникновенные наблюдения за ходом небесной жизни.

Он чувствовал сложное переплетение сил, удерживающих в текучем равновесии все, представшее перед ним в сияющем бездонном пространстве. Облачный замок не падал на землю — его удерживала сила, но он и не улетал ввысь — противоположная сила невидимыми когтями загребала пушистые горсти и не давала им взмыть. Сила одного ветра гнала светлое облако слева направо, а сила другого ветра, живущего несколько ниже, гнала навстречу другое, темное облако, и они сталкивались, вливаясь одно в другое.

Особая сила удерживала птиц в плавном парении, а другая, таящаяся в их крыльях, разгоняла птицу, швыряя в ее в крутые виражи.

Облака были далеко, птицы — то далеко, то близко, а ближе всех были жуки, с басовитым гудением проходящие над самой крышей.

Зимою, по вечерам, возле жарко натопленной печи, мама когда-то читала ему сказки. Больше других запомнились приключения мальчика Нильса, улетевшего далеко на север, верхом на гусыне. Если бы стать маленьким, как Нильс… нет, еще меньше… таким крошечным, чтобы можно было уместиться верхом на майском жуке и, оседлав его, направить его туда, к облакам…

Светлое облако ударилось в темное, и они стали вливаться одно в другое, и темное победило, превратив врага в свое подобие. Полнеба заняло одно огромное и все более чернеющее, мрачное многоэтажье, и из него полетели и зашлепали по крыше отдельные капли, а потом они часто и дробно застучали по железу, а потом полились струями.

Мальчик вскочил и, раскинув руки и запрокинув голову, стал купаться в теплом майском ливне.

Когда все завершилось, снизу донеслось острое дыханье земли, напившейся небесной влаги, тонкий аромат цветочной пыльцы, и терпкий запах клейковины, покрывавшей свежие тополиные листья.

Как пушистые космы облака становятся каплями? Непостижимо. Вот они пушисты, и ветер расчесывает их… А вот они тяжелыми струями рушатся на землю, на крыши, сквозь листву кленов и тополей. Но есть же мгновенье, когда пушистое превращается в льющееся, невесомое — в тяжесть, неподвижное — в полет. Это особенное, редкостное мгновенье, когда одни силы — те, что держат в воздухе облачный пух, побеждаются другими, умеющими выделывать из пуха капли. Как они это делают? Если б уменьшиться, как Нильс… нет, стать еще во много раз меньше и верхом на жуке залететь в то место внутри облака, где одна сила побеждает другую, и своими глазами увидеть, как невесомые пушинки сливаются в тяжелую каплю…

Кровля быстро просыхала. Он лежал на мокром теплом железе и наблюдал за краем влажного пятна. Сила солнечного тепла неутомимо грызла этот край и откусывала влагу невидимыми кусочками. Они невидимы ему, мальчику — он слишком велик. А вот жукам, наверное, видны эти кусочки. О, жукам видно много такого, чего не могут различить глаза человека. Если бы поговорить с ними. Особенно, с Главным Жуком.

Среди летавших над крышей жуков один отличался особенно важным гудением. Наверное, он и был Главным среди них.

Мальчик загудел, подражая жукам, призывая Главного прилететь для срочной беседы.